Храм детства

Эпиграф и Глава 1

…Tausche

den Blick mit ihnen ruhig, wie es Brauch ist

und fürchte nicht, dass unser Trauern dich

seltsam belädt, so dass du ihnen auffällst.

Die großen Worte aus den Zeiten, da

Geshehn noch sichtbar war, sind nicht für uns.

Wer spricht von Siegen? Überstehn ist alles.

Rainer Maria Rilke

Requiem für Wolf Graf von Kalckreuth [1]

I

Жизнь непредсказуема. Она не укладывается ни в какие рамки, ни в какие представления из тех, которым нас учили с детства. Шестидесятилетний уважаемый педагог оказывается подлецом. Ребёнок — гениальным учителем. Русский интеллигент — предателем. Лесопромышленник женится на мистике. Плотник обнаруживает наклонность к философии. Впрочем, однажды Сын плотника не только эту склонность обнаружил, но и явил миру новое Откровение, поэтому, воистину, ничего нет невозможного для непредубеждённого ума. Для обывателя же всё тайна, всё дикость и всё — нелепица, оттого проще притвориться, что не существует необычного вовсе, и самого себя уверить в этом. Мы слишком доверяем общественным ярлыкам, который некто более проворный до нас наклеил на того или другого человека. Сорви мы эти ярлыки, посмотри на себя во всей наготе — наши волосы зашевелились бы от ужаса. Мы слишком трусливы и ленивы, чтобы жить искренне — и мы ничего, ни-че-го не знаем даже о той жизни, которой живём (к-о-т-о-р-у-ю живём, правильней сказать), не говоря уже о тех жизнях, которые могли бы прожить, но не проживём по причине нашей собственной слабости и слепоты.

Вот, кажется, и достаточно для вступления. Я не мастер говорить, и писать тоже не мастер, мои руки куда чаще касаются дерева, чем поверхности клавиатуры. Но, впрочем, во всём нарабатывается навык. Шлифовать слова не сложней, чем обрабатывать поверхность дерева шлифовальным полотном, скреплять абзацы между собой — не трудней, чем ножку стола с поперечной перекладиной. Так что одолею я, Бог даст, и это изделие, и, хоть не знаю, насколько гладким оно выйдет, надеюсь, что послужит и оно своей цели, как даже грубо сработанная табуретка служит своему хозяину не хуже затейливого венского стула. Кроме того, случаются события, от которых почти всякий быстро умнеет, и эти события — тоже неплохой учитель, даже учитель стиля. Умственная жизнь неотделима от жизни вообще, вторая не сложней первой, и уж конечно, стать на месяц-другой писателем не тяжелее, чем быть — человеком. Не знаю, был ли я им всегда, но б-л-а-ж-е-н, к-т-о п-о-с-е-т-и-л с-е-й м-и-р в е-г-о м-и-н-у-т-ы р-о-к-о-в-ы-е. Не всегда роковые минуты есть минуты войны. Но и это неверно, как любая короткая истина: роковые минуты — это именно минуты войны, но война идёт порой там, где никто из нас не подозревает войны, и линия фронта проходит через сердце того, кто не боится жить. Часто двухметровый верзила обнаруживает в этой войне повадки юной девочки, а юная девочка в ней оказывается мужественным солдатом.

У каждого изделия свой заказчик. В этом случае заказчик — я сам, и, если взял в руки непривычный для себя инструмент, тоже имею в виду некоторую цель — или надежду. Надежда вообще — великий дар человечеству, и совершенно не могу вообразить себе, чем бы стал человек — без надежды. Не один какой-то человек: весь человек, человек как представитель своего рода.

[1] Взгляни на них спокойно,

как должно, не боясь, что по тебе

у нас особенный какой-то траур,

и это им бросается в глаза.

Слова больших времен, когда деянья

наглядно зримы были, не про нас.

Не до побед. Все дело в одоленье (перевод Бориса Пастернака).

Прими их взгляд спокойно, как и должно,

и не страшись, что наша скорбь тебя

клеймом особым выделит пред ними.

Нам не даны слова больших времен,

когда ещё свершенье было зримо.

Не победить, но выстоять — всё в этом (перевод Евгения Борисова).

Райнер Мария Рильке. Реквием по графу Вольфу фон Калькрёйту