Тайна Оболенского Университета

5. Игра

— Валерия, добрый день! — на удивление учтиво поздоровался Арсений, и даже его взгляд показался приветливым. — Хорошо, что встретил вас.

— У вас ко мне дело? — удивилась я.

— Да, — он почесал шею, что выдало его волнение, — я же все-таки ваш руководитель. Мне стоит ознакомиться с вашей работой, прежде чем вы принесете мне на вычитку новые главы.

— С радостью покажу вам свои наработки, — воодушевилась я, а в душе промелькнула надежда, что с Романовым может что-то получиться, если он заинтересуется дипломом.

— В таком случае, если вас не затруднит, то занесите черновики завтра в обед.

— Хорошо, в три вам будет удобно?

— Да, буду ждать, — ответил преподаватель, — мой дом напротив коттеджа вашего прошлого руководителя, тот, что с зеленой крышей.

— Да, я его знаю. Завтра буду у вас.

— В таком случае, Валерия, всего хорошего, — он чуть поклонился, как герой фильма про английских лордов, и пошел в свою сторону.

Пусть не по своей воле, но Арсений заинтересовался моей работой, и это не могло не радовать, но сейчас меня меньше всего волновал диплом. Поднявшись в свою комнату, я достала книжку Радзинского и стала внимательно ее изучать. Это был не новый экземпляр, пожелтевшие страницы и потрепанная обложка говорили, что ему не один десяток лет, но судя по прошивке, возраст ее не более века.

Пролистав книгу от корки до корки, я сумела найти и ту самую гравюру, рисунок с которой украшает спортивный зал — «невиновность». А до нее шли две других гравюры: уже известная мне «предатель» и другая — «суд». В последней я узнала роспись северной стены спортивного зала — огромные весы с гроздью винограда на одной чаше и яблоками на другой. Никогда раньше я не трактовала это изображение так, полагая, что это простое взвешивание продуктов. Если проследить последовательность изображений по книге, то можно увидеть логическую цепочку. Суд, который решит, предатель ли ты или невинен. Если это так, над Радзинским был суд, и приговор мне хорошо известен. Именно его исполнения боялся Павел Аркадьевич.

Я вспомнила, что говорил мне отец, будто у Павла Аркадьевича началось помутнение рассудка, и он нес какие-то странные вещи. Нужно было узнать, что именно говорил Радзинский, чего и кого боялся. И пусть папа просил в это не лезть, я не могла оставаться в стороне после всего, что узнала.

Я пришла к папиному дому и уже в наглую хотела потянуть за ручку, как дверь распахнулась, и на пороге появилась Лена Королева, его студентка. Мы учились на параллельных курсах, но никогда особо не общались. Папа часто хвалил Лену, а ей рассказывал про мои успехи. Так мы были знакомы заочно куда больше, чем реально.

— Значит, папа дома, — улыбнулась я, — привет, Лен.

— Ага, он у себя. Мы как раз закончили на сегодня с моим дипломом, — девушка театрально изобразила облегчение, и мы обе рассмеялись.

— Как продвигается работа?

— Замечательно, твой папа мне очень помогает. А ты как? Слышала, работаешь с новым профессором?

— Да, но мы еще не начинали толком заниматься. Завтра несу свои черновики.

— Ну, ничего, у вас впереди целый год, — улыбнулась Ленка и подмигнула мне, — кстати, он такой красавчик.

— Как-то не смотрела на него в этом плане, — соврала я, в то время как воображение вовсю рисовало его злосчастный образ.

— И правильно, зачем тебе этот старпер, когда рядом есть Нилов, — улыбнулась девушка, но, взглянув на часы, засуетилась, — извини, пора бежать.

— Пока.

Отца я нашла на кухне, он пил ароматный кофе и совершенно не слышал моих шагов. Пользуясь его задумчивостью, я подошла со спины и крепко к нему прижалась. Он засмеялся, поставил на стол кружку и развернулся ко мне.

— Лерочка, дочка, ты чего?

— Я не могу навестить своего папочку? — игриво спросила я, делая глоток из отцовской кружки. — Сахар! Папа, тебе же нельзя!

— Всего две ложки. Ты же знаешь, что я не могу пить кофе без сахара.

— Тебе бы и от кофе отказаться… — задумчиво проговорила я и, выпутавшись из папиных объятий, вылила всю кружку в раковину.

— Знаю, но что-то вдруг захотелось… Милая, так зачем ты пришла? — он серьезно посмотрел на меня.

— Я просто соскучилась.

— Тогда пойдем в гостиную.

Папа сделал нам чай, и некоторое время мы беседовали на самые разные темы, никак не связанные с причиной моего прихода. Но, когда речь вернулась к диплому, появился шанс коснуться запретного.

— Кстати, о Павле Аркадьевиче, — начала я, — ты говорил, что в последнее время его тревожили странные мысли.

— Возраст, милая, — развел руками отец, — он на старости лет выдумал не весть что и сам в это поверил

— Например? — не унималась я.

— Зачем тебе забивать свою прекрасную головку всякой чушью? — отец подлил мне в чашку кипятка. — Лучше расскажи, как твоя работа с новым преподавателем.

— Но почему глупостями? Я просто хочу знать, что его тревожило.

— Для чего, Лер? — неожиданно строго вопросил отец, со звоном поставив свою чашку на блюдце.

— Мне надо знать, — прошептала я.

— Повторяю, Лера, для чего?

— У меня есть подозрения, что его смерть не была случайной, — я виновато посмотрела на отца и испугалась его тяжелого взгляда, словно была не его дочерью, а студентом на пересдаче.

— Откуда такие подозрения? — процедил папа.

— Просто провела логическую цепочку. Павел Аркадьевич странно вел себя перед отъездом. Его напутствие мне, как будто он не вернется, а потом авария, — про гравюру я решила умолчать.

— Ты говорила уже кому-нибудь о своих подозрениях? — отец заметно заволновался, и это мне совсем не понравилось. Неужели он был осведомлен куда больше, чем я думала.

— Нет, никому. Только тебе.

— И не говори никому! — строго произнес он. — Все, что ты сказала, не должно выйти за стены этого дома.

— Ты что-то знаешь, ведь так?

— Я ничего не знаю, кроме того, что не стоит забивать голову бредом сумасшедшего, — грозно сказал отец. Еще немного, и он бы повысил голос. Но я не могла пасовать.

— В чем заключался его бред?!

— Лера!

— Папа!

Отец тяжело вздохнул и взял меня за руку. Впервые я смогла победить отца, ведь всегда безропотно его слушалась.

— Радзинский слишком увлекся средневековыми текстами: алхимия, метафизика и прочее. Он уверовал в то, что в Оболенском Университете правят темные силы. Я же говорю, бред сумасшедшего.

— Но на чем-то он должен был основываться…

— Да, на книгах, которые прочел. Тысячи книг за свою жизнь, — папа окончательно раздражился, но я не унималась.

— Он говорил что-то конкретное? Что это за силы?

— Лера, только не говори, что веришь в подобную чушь?

— Не верю, просто хочу во всем разобраться. Папа, я не успокоюсь, пока не узнаю, что случилось на самом деле.

— Дочка, что случилось на самом деле, ты знаешь, — отец меня обнял и поцеловал в макушку, — все прочее — только твоя фантазия. Пообещай, что ты оставишь затею с расследованием и никому не скажешь о своих подозрениях.

— Ладно, — немного помолчав, ответила я.

Отец немного успокоился, думая, что я сдалась, хотя это было не так. Бросить свое расследование, когда все факты говорили об убийстве? Нет, это было выше моих сил. Пробыв в отцовском доме еще около получаса, обсуждая все на свете, кроме нашей запретной темы, я поняла, как сильно нуждалась в семье.

Мы не были близки с папой, но я безумно его любила, и наши нечастые совместные вечера много для меня значили. До переезда в Оболенку моя жизнь была совершенно другой. Я была живой, жизнерадостной девочкой, которую не ругали за четверки, разрешали прогулять физкультуру и постоянно говорили, что я любимая дочурка. Мама была моим самым близким человеком, и когда она погибла, это был настоящий удар.

Отец хорошо обо мне заботился, всегда интересовался моими делами и успехами, но, в отличие от мамы, не смог стать настоящим другом. Папа мечтал видеть во мне свое продолжение, поэтому воспитывал в строгости и пиетету к учебе. Вот только такая жизнь постепенно превращала меня в робота. И только почувствовав вкус к жизни в объятьях отца, поцелуе с Ниловым и том странном чувстве, что возникало рядом с Арсением, я поняла, что не хочу больше оставаться безвольной куклой, подчиняющейся чужой воле.

Разговор с отцом меня расстроил, глупо было отрицать, что он что-то знает. Больше всего я боялась, что и ему грозит опасность. Промелькнула и другая безумная идея, что папа в чем-то замешан, но ее я быстро отогнала. Чтобы немного взбодриться, я пошла в душ, но даже вода не смыла груз переживаний. Спать не хотелось, заниматься дипломом тоже, и как раз вовремя раздался стук в дверь.

Мой однокурсник и по совместительству сосед сверху Альберт Шульц, кстати, потомственный немецкий барон, пришел позвать на небольшую импровизированную вечеринку. Шульцы обосновались в России еще при Екатерине Второй, в рамках ее политики по приглашению иностранцев[1]. Многие предки Альберта учились в Оболенке, но эта славная семейная традиция была нарушена революцией. Шульцы вернулись на историческую родину только после падения советской власти, а Ал стал студентом фамильной Alma-Mater.

Обычно я отказывалась от поздних посиделок, но в этот раз решила сходить. Альберт часто по пятницам приглашал к себе ребят, в этот раз у него собрались студенты практически со всех курсов. Стоило мне зайти в комнату, как Юрка Нилов, который играл в карты с Петькой, подлетел ко мне.

— Что ты делаешь? — рассмеялась я, когда парень взял меня на руки и закружил.

— Радуюсь, что ты пришла, — наконец, опуская меня на пол, ответил Юра, — чего это вдруг выбралась потусить, обычно сидишь вечерами затворницей над книгами?

— Захотелось развеяться. Во что играете? — поинтересовалась я.

— Бридж. Присоединишься?

— Я буду лишняя. У вас уже сформированные пары.

— Тогда будешь моей моральной поддержкой, — предложил он и, усевшись на место, похлопал по своей коленке.

— Хорошо, — ответила я и, проигнорировав его намек, поставила рядом свободный стул.

Игра в карты была популярной забавой в Оболенке. Не имея возможности веселиться шумно, мы находили развлечение в картах, нардах или шахматах. Кто-нибудь со стороны решил бы, что мы все здесь психи, ведь на дворе двадцать первый век, кругом клубы, бары, выпивка, Интернет, в конце концов. Но Университет нас выдрессировал так, что мы панически боялись нарушить его правила. Бридж был одной из любимых игр, правда играть на деньги запрещалось, но на кон ставились помощь в написании рефератов, составление докладов и прочие полезные вещи. Я устроилась рядом с Юрой и заглянула в его карты. Расклад был неважным, но уж очень хотелось, чтобы он сделал этого выскочку Авилова. Ему я еще не простила свою подставу перед Арсением.

— Ну, что, Лер, как его картишки? — усмехнулся Петька.

— Не беспокойся, ему достаточно, чтобы выиграть, — гордо вздернув носик, ответила я, словно вопрос Авилова задел лично меня.

— Что ж, ничего не имею против честной игры, — развел руками парень.

Игра продолжилась, но только я вновь ушла в свои мысли, не обращая внимания на ходы ребят, шутки Нилова и грубости Пети.

— Лер, где ты витаешь? — Юрка накрыл мою руку своей ладонью и чуть сжал. — Мы доиграли.

— Я задумалась…

— О чем?

— О символизме изображений, — честно ответила я и переплела наши с ним пальцы.

— Символизме изображений? — удивилась Лена, как-то незаметно оказавшаяся рядом с нами. — И что ты думаешь?

— Любопытно, что простой, на первый взгляд, рисунок может нести какой-то глубокий смысл. К примеру, те же карты. Мы видим рисунок щита с мечом и понимаем, что это туз, самая сильная карта. У нас в Оболенке почти все стены и потолки расписаны, что если это не просто изображение, а некое послание?

— Послание, зашифрованное два с лишним века назад… Интересно, — задумчиво произнес Юрка.

— Даже если так? Что если университетские росписи — тайный язык, который отнюдь не умер с первыми художниками, работавшими в Оболенке. Что если этим языком до сих пор пользуются?

— Ты заговорила как Радзинский, — усмехнулся Петя, передразнивая профессорскую манеру говорить.

— Что ты имеешь в виду? — опешила я.

— Да, как-то раз, когда я пришел к нему с дипломом, он усадил меня в гостиной и затянул такую же волынку, как ты сейчас, — отмахнулся парень.

— И что же именно говорил?

— Рассказывал про росписи на стенах Оболенки, что они срисованы с какой-то книги и каждый рисунок имеет свое значение и даже не одно. Точно из ума выжил старик. Да еще и тебя своим безумием заразил.

— То есть ты не можешь допустить мысли, что заслуженный профессор может оказаться прав? Он говорил тебе, откуда срисованы изображения? Что за книга?

— Радзинский совсем с катушек съехал. Ты — дура, если всерьез восприняла этот бред. Оболенку разрисовали чисто ради красоты, иначе бы мы об этом знали. Радуйся лучше, что тебе другого руководителя дали, а не с этим умалишенным осталась.

— Какой же ты все-таки козел, — процедила я, а Авилов только пожал плечами и расплылся в улыбке, словно был доволен, что я озвучила его истинную сущность.

Ребята менялись парами и готовились к новой партии, но мне все это наскучило, да и в сон уже начало клонить. Попрощавшись со всеми, я собралась уйти, но Нилов не отпустил одну и увязался за мной, чтобы проводить. По пути он держал меня за руку, словно я его девушка, вот только с выводами Юра поспешил. Нилов был мне приятен, нравился как человек, но все же никакого влечения я не испытывала. Может быть, просто нужно время? Мы остановились у моей комнаты, и я хотела уйти, но парень не дал, ловко ухватив меня за локоть и притянув к себе.

— Ты помнишь про завтрашний вечер? — прошептал он, склоняясь так близко, что я почувствовала его горячее дыхание.

— Конечно, пом…

Он не дал договорить, нежно целуя, что было чертовски приятно, но не настолько, чтобы потерять голову от Нилова. Я снова попрощалась с ним, на этот раз более скромно, и ускользнула к себе.

Не раздеваясь, я легла на кровать и хотела еще раз полистать книжку Радзинского, но сама не заметила, как уснула. Ночь была холодная, и под утро мороз пробрался в комнату, отчего проснулась в половине четвертого утра. Прикрыв окно и укутавшись в одеяло, я постаралась снова уснуть, но у меня ничего не вышло. К четырем окончательно надоело ворочаться, и, чтобы нагнать сон, я решила прогуляться по Университетскому городку.

Ветер шумел кронами деревьев, с которых уже вовсю облетала листва, накрапывал мелкий дождь, а я бездумно брела по пустой темной улице. Только оказавшись у дома своего бывшего научрука, я сообразила, как далеко зашла. Ветровка отяжелела от влаги, а кеды совершено вымокли, пора было возвращаться к себе, чтобы не разболеться. Не очень то хотелось оказаться запертой в лазарете. Я уже собиралась пойти обратно, как мое внимание привлек слабый свет окна из дома напротив. В такой час Арсений не спал, интересно почему? Бессонница или он уже встал?

Снедаемая любопытством, я прошмыгнула поближе к дому Романова и, взобравшись на бордюр, постаралась заглянуть в окно. Ничего не вышло. Плотно задернутые шторы не оставили ни единой щелочки, чтобы заглянуть внутрь. Тогда я решила обойти коттедж вокруг, вдруг бы наткнулась на что-нибудь интересное, но и тут не повезло… Зачем-то я снова вернулась к горящему окну и забралась на бордюр. И тут в комнате, а это окно, несомненно, было в комнате, раздалось странное жужжание. Оно напоминало звук работающей техники, только какой именно, я понять не могла.

Наверное, это было слишком отчаянно и глупо, но я просунула руку в открытое окно и попыталась чуть сдвинуть штору, только в этот момент не удержалась и упала. К счастью, пышные кусты смягчили падение, и я не сильно ушиблась. Вот только вышло слишком громко, и на шум, резко сдернув штору, выглянул Арсений. Я съежилась, стараясь спрятаться в листве, и он, кажется, меня не увидел. Еще какое-то время он высматривал в окно ночного возмутителя спокойствия, а потом скрылся в комнате, но радоваться пришлось недолго, потому что, не успела я подняться, как услышала звук дверного замка.

[1] Речь идет о «Манифесте о приглашении» 1773 г., по которому Екатерина Вторая предоставляла ряд льгот иностранным поселенцам (преимущественно немцам). Данная политика носила две основные цели: 1. Заселение неосвоенных земель (иностранцы, поселившиеся в сельской местности освобождались от налогов на 30 лет), 2. Влияние политики Просвещенного абсолютизма. Екатерина Вторая переписывалась со многими иностранцами, некоторые из них были приглашены в качестве просветителей.