Или или

12

Дубровин сидел в своем кабинете, уже стемнело, но он не включал свет. Все равно ничего не идет, что-то с ним случилось в последнее время. Он всю жизнь так легко писал, почти как дышал. Хорошо ли, плохо ли, но слова и строчки вываливались из него, как сахар из мешка. Это давало  уверенность и спокойствие в своем призвании, внушало чувство превосходства над другими. Он знал, как тяжело творили многие его коллеги, как ненавидели свой труд. Его же эта напасть благополучно обходила. Он даже вывел нечто вроде формулы: легкость бытия – это и есть счастье, по крайней мере, лучшее из того, что способно его заменить. Не случайно, если у него застопоривался какой-то процесс, он старался как можно скорей его остановить,  не продолжать упорно начатое, как это делали многие. И никогда не жалел о напрасно потраченных усилиях и времени. Зато  сколько их экономил за счет того, что не стал, словно дятел,  долбить дерево, которое  ему не поддавалась. Он давно пришел к убеждению: если материал сопротивляется, значит, не хочет, чтобы он им бы  овладел. И точно такой же принцип применял и к женщинам; если с первого раза не получалось ее завоевать,  второй раз уже он  к ней не только не подходил, но ставил на ней жирный крест. И не менял своего решения, даже если она затем демонстрировала признаки благосклонности. Но он уже не доверял такой особе, мало ли что она выкинет в последний момент. Есть немало других, гораздо более покладистых.

Впрочем, сейчас был тот редкий случай, когда Дубровин не думал о женщинах, его волновал совсем другой вопрос. Ему не писалось. Причем, не писалось настолько, что он даже не пробовал стучать по клавиатуре, так как им владела полная уверенность, что ничего путного из этого не получится. В голове царила такая бездонная пустота, что он пребывал в полной уверенности в ее непреодолимости.

Первые признаки такого состояния возникли во время написания предыдущей книги, но они были кратковременны и легко преодолимы. Для этого иногда требовалось немного посидеть в тишине, выпить коньяку, совершить прогулку на машине по ночному городу, посетить  любовницу.   И все проходило. И все же  тогдашние уколы тревоги отложились в его сознании. Ничего не бывает случайным, все имеет свою причину и свое продолжение. Это постулат тоже являлся его одним из основополагающих принципов. Дубровин  исходил из тезиса, что ни одно событие не приходит в одиночку, они всегда появляются в виде  цепочке. Далеко не всякий раз  мы можем увидеть эту  связь¸ но это свидетельствует лишь о нашей слепоте, а не о том, что она не существует. Такой взгляд на мир привило ему  занятие философией, которой он занимался в молодые годы. И даже, несмотря на то, что в дальнейшем полностью забросил этот предмет, последствия от его штудирования  осталось на всю жизнь.

А потому, то, что сейчас с ним творилось,  вызывало особую тревогу, так как он понимал:  то, что  с ним происходит, отнюдь не случайно или временно. Опасение, что подобное  состояние  может стать хроническим,  не покидало его. Но коли так, что он будет делать дальше,  как  зарабатывать деньги? И вообще, в каком качестве предстанет пред миром? Ведь он еще далеко не стар,  по нынешним временам пятьдесят пять лет - вторая молодость.

Дубровин встал, подошел к бару, налил коньяка. Но не для того, чтобы взбодрить творческий процесс, он был уверен, что это проверенное годами лекарство сейчас  не поможет – слишком сильным оказалась болезнь. Ему надо другое – чтобы  сознание, перестало бы концентрироваться на негативных мыслях. И тем самым стало хотя бы немножечко легче.

Дубровин никогда не любил, если ему было плохо или просто  не слишком  душевно уютно, оставаться одному, он всегда искал  общество других людей. Причем, чем их было больше, тем быстрей он восстанавливал душевное спокойствие.  Одиночество же, наоборот, усугубляло его состояние. И сейчас он раздумывал, к кому бы отправиться. Первый импульс позвал его к жене, но Дубровин, сделав несколько шагов, остановился. Он вдруг почувствовал, что не желает в ней идти. Их отношения с какого-то момента становились все прохладней, они даже почти не спали друг с другом. В этой связи он периодически задавался вопросом, как она обходится без мужчины? У него есть любовницы, поэтому в этом плане он не страдает, но не использует ли она тот же рецепт? Но долго об этом он старался не думать; его не слишком  взволновало, если бы у Аллы, в самом деле, оказался бы сексуальный партнер, но вот знать об этом ему решительно не хотелось. Чего не знаешь, того и нет – эту свою излюбленную фразу он однажды заставил произнести  своего любимого героя.

Нет, к супруге он сейчас не пойдет. Тогда к Наташе? Вот она  могла бы его понять, как никто другой. Но они никогда не были очень  откровенны друг  с другом,  между ними всегда стояла незримая стена. С самого раннего детства он ощущал ее необычность, его это и радовало и настораживало. Внутренний мир девочки оставался для него закрытым, как дверь в камеру. И после нескольких неудачных легких попыток он перестал пытаться   проникать туда.   Что он ей скажет? Он даже не знает слов, которыми надо говорить с ней. Иногда он ловит на себе ее взгляд¸ после которого ему долго становится не по себе. О чем она думает, что ей известно такое, что заставляет так смотреть? Много раз хотелось задать этот вопрос, но он так и не решился.

Нет,  к ней он тоже не пойдет. Есть еще Антон, но он юн. Но дело не только и даже не столько в этом, этот мальчик уж слишком  похож на него. Не только внешностью, но и характером, внутренним миром. Их разговор на эту тему вряд ли окажется продуктивным.

Получается из всех обитателей дома ему не к кому прийти, если не считать нового жильца. Впрочем, Дубровин знал, что с самого начала подумал именно о нем, а об остальных – для маскировки. Не так-то просто и приятно  идти к нему со своими проблемами. В любом случае напрямую о них говорить он не собирается, хотя надеется, что тот не догадается, что его беспокоит, не приходится. Тогда может не ходить? Но Дубровин понимал, что это не более чем игра с самим собой. Должен же он каким-то образом  выбираться  их тупика.

Дубровин вышел из комнаты, прошелся по саду, постоял возле бассейна. Было бы лучше, если бы они встретились   как бы случайно. Но свет в окне Молева однозначно говорил о том, что тот у себя в комнате. Наверное, изучает    Кьеркегора. Дубровину в очередной раз вдруг жутко захотелось разорвать контракт на эту книгу.  Чем больше он думает о нем, тем больше убеждается в совершенной ошибке. Говорят же невозможно возвратиться в прошлое, а этот чертов датчанин – уж точно его далекое прошлое, которое он до недавнего времени был так уверен,  навечно похоронил, что даже и не вспоминал про него.

  Дубровин снова вошел в дом и медленно стал подниматься по лестнице. И чем сильней приближался к мансарде Молева, тем нерешительней становился. Он вдруг почувствовал злость на себя; до чего дошло, что он испытывает смущение в собственном жилище. Разве он тут не безусловный хозяин? А этот парень живет тут из его, Дубровина, милости, кормится с его стола. Он имеет полное право зайти сейчас к нему.

Перед дверью Дубровин замер на несколько мгновений. Он вдруг ясно ощутил, как что-то съежилось внутри него. Он  стал маленьким, как в детстве, его душа, сознание за считанные секунды уменьшились на несколько порядков.  Надо немедленно все восстанавливать до прежнего размена, ударила, как колокол, мысль. Дубровин  громко и решительно застучал.

Молев отворил дверь. Он не скрывал, что удивлен визитом хозяина дома. И снова Дубровин ощутил, что становится все меньше и меньше. Он даже не припомнит, случалась ли с ним раньше такая метаморфоза? В любом случае ясно одно,  с ним происходит  нечто странное и далеко не самое приятное.

- Извините за вторжение, но захотелось узнать, как устроились, как ваши дела? – скорей не сказал, а пробормотал Дубровин.

На губах Молева возникла и тут же исчезла тонкая змейка улыбки.

- Как видите, все замечательно, - обвел он рукой малюсенькую комнатку. - Входите, гостем будете.

  Дубровин сделал пару шагов вперед. Дальше идти было уже некуда, ноги уперлись в кровать. Как он тут будет жить в такой тесноте, подумалось ему? Перевести  в другое помещение? Свободная комната была, вполне просторная и удобная. Но именно это-то делать ему очень и не хотелось.

 Взгляд Дубровина упал на работающий компьютер, судя по всему, до его вторжения Молев набирал текст.

- Пишите?

- А для чего я еще тут. Вот пытаюсь набросать что-нибудь.

- Получается?

- Пока не знаю. Вам, наверное, известен этот феномен:  когда пишешь, кажется, что хорошо. А когда потом прочтешь, такая гадость, немедленно стереть все хочется.

- Вы правы,  со мной тоже такое бывает.

- С кем не бывает, - довольно безучастно проговорил Молев.

- А  с вами часто? И вообще бывает ли у вас стопор, когда сидишь перед монитором и не знаешь, на какие буквы нажимать?

- Если только пара минут.

- А потом?

- А потом все само начинает происходить. Только успевай печатать.

- А вот у меня не всегда так, - признался Дубровин. – Было когда-то так, но теперь иногда не знаешь, что написать. Как будто бы в голове космическая пустота. Потом правда, проходит, но все равно неприятно.

- С возрастом это бывает у многих.  Вы слишком много написали, Глеб Романович. Человек же не беспределен, надо же было это делать осторожно, размерено. Чтобы раньше времени себя не опустошить. Я вот решил, что напишу немного, но так чтобы хватило бы на всю жизнь.

- Разумно. К сожалению, раньше я над этим как-то не задумывался. Хотя теперь понимаю, что напрасно.

Молев внимательно посмотрел на Дубровина, зачем чему-то усмехнулся.  

- Между прочим, Кьеркегор тоже столкнулся  с такой проблемой. К концу жизни он почувствовал, что скудеет. Думаю, по этой причине и умер.

- Что вы хотите этим сказать? – Почему-то последнее замечание  как-то странно резануло по   Дубровину.

- Когда он ощутил, что стал пустым, жизнь потеряла для него значение.  А он не из тех, кто может жить, не зная смысла, не понимая, зачем живет. И как только он это осознал,  быстро  пришла смерть.

- Получается, что по вашей версии он покончил с собой?

- Разумеется, - кивнул Молев.   

- Но это противоречит фактам!

- Смотря каким.  Разумеется, он не пускал себе пулю в висок, не вешался на трубе, не принимал яда. Он просто перестал жить. Внутренние силы истощились - и пришла смерть. Он всю жизнь черпал энергию из своего предназначения, когда он перестал его ощущать, наступил конец. Есть люди, у которых жизнь и смерть связаны воедино, это пророки и гении, - задумчиво произнес Молев. – Им не разрешается жить просто так, без всякого смысла. В отличие от всех остальных.

- Странная мысль, никогда об этом не думал в таком ключе. Но что-то  в ней есть.

- Я тоже не думал.  Но когда стал изучать его жить, то понял, что именно так дело и обстоит. Кто Богу не интересен, кто не является его рупором, тот долго живет. Обычный человеческий мусор, которым завалена земля.

Дубровин довольно долго молчал.

- А позвольте вас спросить, а вы относите себя к мусору?  Или к рупору?

- Пока точно не знаю. И честно говоря, не тороплюсь узнать. Слишком большие последствия наступают от такого прозрения. Может вообще не стоит узнавать.

- Почему же, разве не интересно?

- Интересно. А хватит смелости принять этот вызов? Мне кажется, Кьеркегор даже сам не понимал, каким отважным  человеком он был.    

- В чем же вы видите его отвагу?

- У него хватило мужества стать тем, кем он был на самом деле.

- А у других не хватает?

- У абсолютного большинства – нет. Это слишком трудно. Приходится выкладываться по полной. Обычно таких людей надолго не хватает. Вспомните, что Кьеркегора, что Ницше… Хотя с другой стороны измерять человеческую жизнь количеством прожитых лет – занятие для дураков. Некоторым одного года хватает, чтобы оставить след.

- Да, возможно вы правы. Знаете, у вас для человека столь еще молодого возраста, очень зрелые мысли.

- Поверьте, это все он. Пока я не стал изучать Кьеркегора, все мои мысли были абсолютно стандартные. Правда, тогда я был уверен, что это далеко не так. Но когда я вспоминаю  о них, мне становится весело.  Вы даже не представляете, дорогой Глеб Романович, до чего же люди мыслят банально. И при этом претендуют на всякие высокие звания, вроде таланта, гения, лауреатов всяких премий. Вы согласны, что все это выглядит жутко смешно?  

Дубровин молчал. Неожиданный поворот  в разговоре пришелся ему совсем не по душе. Уж не зависть ли к нему говорит в этом парне, вот он и порочит его достижения якобы от имени Кьеркегора. С каким   удовольствием он бы покинул  эту комнатушку, если бы не его проклятая проблема – охватившая его, словно засуха  поля,  бесплодность. А он так и ни на шаг не продвинулся в ее решении. Хотя маловероятно, что он пришел по адресу. Но  в любом случае идти все равно некуда.

- Не спорю с вами, это может быть, в самом деле, смешно. Мы действительно придаем чрезмерное значение разным отличиям и званиям. Но меня сейчас больше волнует другое. Изучение его творчества не дало ли вам ответа на вопрос: как заполнить содержанием возникающее в человеке пустое пространство?

Ответ Молева прозвучал после довольно длительной паузы.

 - Такого ответа я у него не нашел.  Могу лишь повторить: когда он опустошил себя, то практически сразу и умер. Разве так не должен поступить любой уважающий себя человек? Я бы сказал, что это и есть тот знак смерти, который подают нам свыше. Самое трудное в жизни – это своевременно умереть. Но и самое почетное дело.

- А если человек не хочет умирать, несмотря на знак? Мы так бываем сильно привязаны к жизни.

- В таком случае ему придется пережить неприятные моменты.

- И что за моменты?

Молев задумался

- Ну, например, мучительные попытки отыскать утраченное, не понимая того, что его уже попросту нет. Между прочим, самое паскудное в жизни занятие.  Но, как ни странно, им занимаются очень многие. Мне даже кажется, чем безнадежней занятие, тем упорней люди не желают от него отказываться.

- То есть, вы считаете… - Дубровин внезапно замолчал. – Ладно, спасибо, вы поведали  мне много ценного. Не буду нарушать вашего тет-а-тет с великим философом. Я вижу, он, в самом деле, сообщает вам немало полезных мыслей.  Поэтому не стану больше вас беспокоить.  

- Вы нам совсем не мешаете, -  не  совсем понятно  улыбнулся Молев.

- Как знать, - пробормотал Дубровин. - Я бы на вашем месте не был столь категоричным. - Нет уж, в другую комнату он его не переселить, пусть  ютится тут, подумал Дубровин.