Записки подменыша

Глава четвертая. Роланд. Эпизод десятый

…К счастью, до её дома было недалеко. Мигом растеряв сонный кальянный дурман, Алиса шла быстро, почти бежала, и Теон шутил, что еле успевает за ней. Милые разноцветные фасады, жмущиеся друг к другу, кафешки и бары, круглосуточные магазинчики, принимающие ночных постоянных клиентов, не вполне твёрдо стоящих на ногах, собачники, безмятежно выгуливающие пушистых шпицев и коротколапых приземистых корги, – всё это никогда не интересовало Алису так мало. Она летела вперёд, не глядя по сторонам, и злилась, что Теон так настаивает на том, чтобы проводить её, и никак не желает испариться. Она отвечала ему вежливо, весело, даже флиртующе, вымученно смеялась над его пошловатыми шутками – лишь бы он поскорее ушёл. Пик абсурда настанет, если они пересекутся с Даниэлем.

Хотя Даниэлю, конечно же, всё равно. Особенно сейчас.

У своей арки Алиса прохладно обняла Теона, прощаясь. На лице у него проступило странное растерянное выражение – и она поняла, что он всё это время всё-таки был уверен, что в итоге она пригласит его переночевать.

– Алиса, эм… Имей в виду, я уважаю твоё решение. Я помню, ты сказала, что не хочешь секса со мной. Приставать не буду, – серьёзно заверил он, заглядывая ей в лицо в жёлтом свете фонаря; за его спиной таинственными провалами чернели окна корейского ресторана, уже закрывшегося на ночь. Алиса вздохнула, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, вертя в пальцах герберу. Зачем разводить всё это? Мы же оба знаем, что это ложь. – Но метро уже закрыто, а идти пешком по такой погоде ночью мне не совсем удобно – я, честно говоря, уже замёрз. Поэтому…

– Давай я переведу тебе деньги на такси? Или сама вызову. Вернёшь, как сможешь.

Теон вскинул брови. Растерянность на его лице превратилась в обречённое «даже так; что ж, видимо, пиши пропало».

– Нет, денег не возьму. Я бы просто поспал у тебя, и всё. Утром уйду.

– Извини, но нет.

– Пойми, я не привык так – провести вечер с девушкой, а после даже не зайти к ней домой. Особенно если нас уже связывает интимная близость. Это как-то смешно, – он нервно улыбнулся. – И да, помню, ты предупреждала, что это только дружеская встреча, что ты ничего такого не хочешь, но…

– Нет, – Алиса мягко, но решительно отстранилась, гадая, далеко ли сейчас Даниэль. Он написал, что придёт к часу ночи; значит, наверное, уже близко – где-нибудь в районе перехода у круглого здания метро на площади Революции. – Я ведь уже сказала «нет». Давай не будем усложнять.

– Почему усложнять? Ты что, боишься меня?

– Может быть, себя, – с улыбкой сказала она – и ушла в темноту арки, не оборачиваясь. Милосердный блеф; пусть он думает, что она сгорает от страсти и сомневается. Ему незачем знать правду.

Алиса не видела, но знала, что Теон ещё пару минут постоял возле арки, на безлюдном проспекте, и на его плечи и шапку падал снег. Почему-то ей казалось, что больше они не увидятся.

Дома она поставила герберу в вазу, наспех приготовила салат и нечто незамысловато-полуфабрикатное – острые крылышки придётся отложить на потом: кардиограмма настроений и намерений Даниэля плохо сочетается со сложными блюдами, которые надо готовить заранее, – переоделась, приняла душ – и постаралась отвлечься от тяжёлого, надсадно стучащего в виски ожидания.

Побаливает голова; чертовски хочется выпить. Почему, почему он всё-таки решил прийти? Успокоился и передумал? Или свидание прошло плохо – и не перекрыло впечатление от ссоры с ней? Или…

Входящий вызов. Метнуться к телефону, подавляя дрожь.

– Открывай, – ровным низким голосом велел Даниэль – и сразу положил трубку. Поскольку у Алисы не было домофона, она каждый раз встречала его у входа в парадную; и холодная спокойная властность, с которой он произносил это «открывай», каждый раз сводила её с ума. На первых порах, особенно в вечера с хорошим настроением, Даниэль мог сказать что-то доброе и весёлое – что-нибудь вроде «я на месте, солнце, откроешь?» Но потом осталось только голое, грустно-усталое, не прикрытое шелухой этикетности «открывай». Приказ, которому хочется подчиняться.

Выбежать, открыть дверь. Дышать.

– Привет, – выдохнула она.

– Привет, – равнодушно обронил Даниэль – и прошёл мимо неё, глядя в пустоту. По-военному выпрямившись, грузно, какими-то угловатыми движениями. Глаза у него были абсолютно стеклянными – мерцали в полумраке парадной, как у человека под наркотиками или демона под нектаром.

Опять этот пустой взгляд. Этого она и боялась.

В квартире Даниэль вытащил из ушей наушники (в них, как обычно, ревело и бесновалось что-то панковское), разулся, снял куртку (снова куртка – ещё одно свидание он не удостаивает своего пальто; странно, – с какой-то грустной нежностью подумалось Алисе), теми же зажато-угловатыми движениями прошёл к дивану и сел. Всё это – машинально, как во сне, слегка хмурясь; будто сам не понимает, почему и зачем он здесь, зачем всё это делает. Тень от длинных ресниц ложилась на его скулы, лицо было бледным, чуть осунувшимся. Самое прекрасное в мире лицо.

Совершенно мёртвое.

Мраморная нимфа, спящая царевна в хрустальном гробу; крики чайки над ночной набережной – без мыслей, в агонии беспамятства. Дрожа, Алиса подала ему тарелку с ужином, включила чайник. Её клейкими щупальцами опутывал непонятный страх. То, что пришло к ней, – не совсем Даниэль, здесь нет Даниэля; и от этого чего-то веет нездешним холодом. Он сам не знает, почему здесь. Если его спросить, он наверняка ответит, что пришёл, потому что так «надо», и сошлётся на свою эпилептоидность. Пришёл – как лунатик, сомнамбула, кукла, повинующаяся шёпоту колдуна. Зомби. Он не простил её за то сообщение, они не помирились – о нет. Он даже не злится. Сейчас ему просто никак.

«…Я просто болен, Алиса. Я очень болен».

– Спасибо. Вкусно, – с тем же пустым выражением произнёс Даниэль, когда доел; отставил тарелку, взял телефон, не глядя на неё. Алиса перевела дыхание. Хотелось плакать, кричать, умолять о прощении, кинувшись ему в ноги – но она просто сидела, сжавшись в комок, не решаясь прервать это замогильное молчание. Надо, наверное, заговорить с ним о враче, о том, пойдут ли они завтра; но – как говорить об этом, когда ему так?

Самое страшное – очевидно: о чём бы она ни говорила, что бы ни сделала, сейчас это не поможет. Ничто не вызволит из гроба спящую царевну. Всей её бесконечной жизни не хватит, чтобы разбить гроб.

Какими были те люди, которые это сделали? И что именно они сделали? Что сделала Мадлен, что она говорила? Чего он не помнит?..

– Ты… Как всё прошло? – наконец выдавила она.

– Хорошо, – глухо обронил Даниэль. Когда он такой, голос у него всегда глухой и низкий – гулкий, как из-под земли. По-прежнему красивый – но это страшная, пробирающая до костей красота, вибрация смерти. Он говорит на одной ноте, ничего не выражая ни голосом, ни лицом. Набор слов минимален и сух, ни одной живой ноты в интонации, ни одного взволнованного жеста, ни одной искренней гримасы – ничего, что выдало бы его. Не за что зацепиться.

Страшно представить, что́ по ту сторону этой ледяной маски. Если это, конечно, маска. Возможно, когда-то, в прошлом, он просто прятался так – прятался в себя, играл и переигрывал, чтобы спастись; но однажды игра зашла слишком далеко.

– Увиделись с Лу и Бри, как ты и хотел?

– Да.

– И выпили пива?

– Да.

– А… А Феерия?

– Не понял.

– Ну, как поездка на Феерию? Ты говорил про квартиру-музей…

– Тоже хорошо.

Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Чёртово моё сообщение, чёртова запись к психиатру, чёртов город, чёртово всё. Чёртов мэр.

Хотя «чёртов мэр» – это уже тавтология.

– Я рада, что ты всё-таки пришёл, – кусая губы от бессилия, пробормотала Алиса. – Спасибо.

Пустой взгляд разноцветных глаз вперился в неё; тишина. Он не отвечает на всё, что не требует явного ответа, – как и положено машине. Алгоритмами программы не предусмотрено.

– Почему ты пришёл, Даниэль?

– Потому что так надо. Так правильно.

– Почему?

– Потому что ты сказала прийти.

– Но ведь… – (…но ведь это было до того, как мы поругались, – хотела сказать она – но мертвенное мерцание переливов зелёного, карего и серо-синего вокруг чёрных провалов его зрачков заставило слова забулькать и умереть где-то в горле). – Л-ладно. Я поняла. Ляжем спать?

– Да.

В том же тягостно-похоронном молчании они улеглись. Алиса аккуратно помогла Даниэлю раздеться и привычно начала массировать ему плечи и спину, душа неконтролируемую панику. Он лежал к ней спиной; напряжённые, твёрдые, как гранит, мышцы медленно расслаблялись под её пальцами и ладонями, упоительно-пушистые волосы скользили, как шерсть или шёлк, горячая кожа пахла шипровым парфюмом. Алиса гладила, разминала, оттягивала, почёсывала, прислушиваясь к ровному дыханию Даниэля, к безразлично застывшей темноте. Пальцы уже ломило от усталости – но она не прекращала, потому что чувствовала, что ему приятно. Когда она всё-таки остановилась, почти проваливаясь в дрёму, он гулко выдохнул:

– Спасибо. Ты хорошо гладишь.

– Не за что, – сонно пробормотала она.

Секунда – секунда – секунда. Даниэль пошевелился, откинул одеяло, рывком сел. Испуганно встрепенувшись, она коснулась его напряжённой спины.

– Что такое? Пить?..

– Нет.

– Никак не уснёшь?

Он не ответил. Посидел в той же гранитной неподвижности ещё пару мгновений – а потом потянулся к джинсам на стуле. В мёртвой тишине надел джинсы, носки, стал искать футболку. Алиса вдруг почувствовала, что задыхается.

Ничего страшного вроде бы не происходит – почему же от всего этого такое тягостное, жуткое, сюрное ощущение? Будто их заперли в каком-то затхлом тёмном чулане с пауками, и теперь они должны оставаться там до скончания времён?

– Ты… Уходишь?

– Да.

– Почему?

Он не ответил, продолжая сосредоточенно искать футболку. Алиса больно укусила себя за руку, чтобы не разрыдаться; её трясло. Щёлкнула кнопкой ночника.

– Даниэль, пожалуйста, ответь. Пожалуйста. Что случилось? Ты же сам пришёл, я думала, ты…

– Мне некомфортно. Я пришёл, теперь уйду. Я не могу здесь уснуть.

Он натянул футболку, затем толстовку, провёл пятернёй по волосам; всё – в том же замороженном спокойствии. Алиса замерла на постели, захлёбываясь в волнах лихорадочной дрожи. Сейчас он уйдёт; ещё пара секунд – и всё, за ним закроется дверь. И больше они не будут общаться. Он окончательно в ней разочаровался, убедился, что она – «опасный для него человек». Это не изменить и не исправить. Возможно, этой же ночью он переспит с Лисси или с той, к кому ездил сегодня на Феерию; с той, кто окажется под рукой. С той, кто «безопаснее». И он не пойдёт на терапию. Возможно, отныне будет ещё меньше доверять людям. А её – просто забудет. Выкинет из жизни, сотрёт из памяти – легко и безболезненно, как стирает всё, что ему неугодно. Всё кончено.

Всё из-за меня.

Тяжесть, тяжесть, горячая безжалостная тяжесть наваливается сверху – и давит, давит, давит. Жёлто-розовая гербера безмятежно дремлет на подоконнике, будто насмехаясь. Прекрасный цветок, который ничем не пахнет; прекрасное существо, которое ничего не чувствует.

Ничего?..

– Даниэль, не надо. Останься, пожалуйста. Давай поговорим. Я не говорила о том, что произошло, потому что к тебе очень сложно подступиться в таком состоянии. Потому что я…

– Я не хочу.

– Пожалуйста. Прошу тебя. Одна ночь, один разговор. Сейчас уже четвёртый час, и там холодно! Куда ты пойдёшь так поздно? – глотая судорожные всхлипы, шептала она. Не глядя на неё, Даниэль застегнул куртку.

– Домой. Спать.

Что это – нотки агрессивного сарказма? Хоть что-то живое?.. Нет, должно быть, показалось.

Домой. А дома ждёт влюблённая Лисси. Потрясающе. Просто волшебно.

И всё из-за твоей тупости. Наслаждайся. Если бы ты не начала возмущаться, если бы в том сообщении выразилась не так – ничего этого бы не было. Ты виновата. Только ты.

– Даниэль…

Ёжась от холода в ночной сорочке, Алиса стояла посреди комнаты. Тугие волны дрожи швыряли её по-прежнему – ещё и ещё, ещё и ещё, словно испытывая тело на прочность. Тик-так, тик-так, – проклятые бесстрастные часы. Он замирает вполоборота, держась за ручку двери.

Не уходи. Останься, ради всего святого – если что-то святое для тебя ещё есть. Останься.

– Что?

– Послушай. Пожалуйста.

Он повернулся – кособоко, как-то неуклюже, медленно, будто машина с испорченным механизмом. Излом чёрных бровей, стеклянные кошачьи глаза, нежные контуры губ, сжатых в непреклонную линию.

Если бы он не пришёл – если бы не подразнил её надеждой, – так больно бы не было: она поплакала бы и уснула, просто отключившись от усталости. Но теперь… О, теперь её ждёт ночь полноценной агонии. Вся ночь, до утра.

Какая восхитительная щедрость. Бей ещё, мой прекрасный князь, моя несчастная мёртвая царевна.

– Ну?

– Я… правда не хотела тебя обидеть. Совсем. Мне очень жаль, что так вышло. – (Сглотнув едкий ком в горле, Алиса жадно заглянула ему в лицо – и заставила себя продолжить. Чёрт побери, как же беспомощно, никчёмно, лицемерно всё это звучит. Но нужно попытаться). – Не хотела, чтобы ты подумал, что я упрекаю тебя. Мне просто было неприятно, вот и всё. Я неправильно выразила свои эмоции. – (Луиджи всегда ненавидел фразу «Ты неправильно понял». Кричал: «Я неправильно понял – или ты неправильно сказала?!» Несмотря на громадную разницу, Даниэль и Луиджи всё же одной породы – и у этой породы всегда, в конечном счёте, виноват кто-то другой). – И я понимаю, что тебе тяжело, некомфортно со мной сейчас. Понимаю, как ты воспринял мои слова – сравнивая их с опытом из прошлого. Но на самом деле я…

Она говорила ещё и ещё – сбивчиво, плавясь в дрожи. Даниэль слушал молча, потом обронил:

– Я устал.

И нажал на ручку двери.

– Нет!

Вскрикнуть, податься к нему, не помня себя; она услышала собственный голос – истеричный, надрывно-больной, как крик чайки, – и закрыла руками лицо.

– Не на-адо! – странным тоном – будто едва подавляя истерику – с нажимом протянул Даниэль. Вскинул руку, сжал кулак, медленно опустил его вниз – как если бы ловил и сдерживал что-то в воздухе. Что-то живое, что-то беснующееся. Она застыла, проваливаясь в его влажно сверкающие глаза. Его дёрнуло судорогой – плечо, руку, левую часть лица; он зашипел, поморщился и скособочился ещё больше – сутулясь, как если бы его прижимала к земле та же горячая тяжесть. – Не на-адо плакать! Я не люблю-ю, когда люди плачут!

Шипящий нажим – без сострадания, с ужасом, на грани с угрозой. Что же ты сжимаешь в кулаке, под чёрным крестом тату, о мой бедный князь? Не моё ли раздавленное сердце? Не кровь ли капает тебе под ноги, опаляя пол алыми лепестками?..

– Я не плачу, – быстро заверила Алиса. Она действительно не плакала – знала, что разрыдается, как только за ним захлопнется дверь. Но не сейчас. Сейчас – нельзя. Надо сдерживаться изо всех сил.

– Спасибо! – искренне – и так же замедленно, с тем же странным жутким выражением – сказал Даниэль. С усилием разжал кулак, выпрямился, кривясь от новой судороги.

Глаза у него больше не мёртвые – полыхают смесью страха, жалости, чего-то на грани с ненавистью (отвращения?..); но это страшное полыхание – лесной пожар, хаос, сорвавшееся с цепи огненное чудовище.

Глаза безумца.

Безумца ли?

Почему я не чувствую страха?.. Только безмерную боль – боль и тоску от того, что не справилась, от того, что теряю тебя, что ты уходишь. А страха нет. Я не боюсь твоего пожара, потому что живу в собственном. Я смотрю на твоё пламя, заворожённая его зелёно-золотыми, рыжими, алыми переливами, – и оно подползает всё ближе, а я всё смотрю и смотрю, жадно вбирая взглядом каждое движение. Даже если потом ты оставишь от меня горстку пепла – я знаю, что не перестану смотреть. Ибо это прекраснее всего, что я видела. Прекраснее даже твоего лица и тела – то, что внутри: твоя отравленная суть. У меня нет сил от тебя оторваться. Так смотрят на гибель Помпей, на штормящее море. Так умирают за то, чего ты никогда не поймёшь. Ты спрячешься в стеклянном гробу от этого – больного, жуткого, настоящего, сильного до неодолимости.

– Просто. Не надо. Плакать. Хорошо? – голос Даниэля надломленно вильнул – рывок вверх на грани с визгом. Алиса вздрогнула, возвращаясь к реальности. – Я просто сейчас уйду. Потому что так надо. Я должен поспать. Я устал.

– Даниэль…

– Я устал!

Тонкий вскрик, глаза широко распахиваются, как у ребёнка в секунде от плача и воплей – нечеловечески огромные, нервно-прекрасные глаза. Алиса умоляюще сцепила руки в замок.

– Хорошо, – заставив себя – с усилием, словно сдвигая гранитную глыбу – выдавила она. Странное ощущение: кажется, что он всё-таки не уйдёт, пока она не отпустит. Что она и есть колдун, повелевающий куклой. Почему-то. – Хорошо. Иди, куда хочешь. – (Нет не уходи что угодно только не эта боль что угодно только не это). – Но, пожалуйста, подумай насчёт врача. Подумай до утра. Врач – это очень важно. Не отказывайся от него из-за меня. Пожалуйста.

– Я устал. Я сейчас уйду.

– Да. Да, хорошо.

Закрыть дверь. Задвинуть щеколду. Провалиться в пропасть беспамятства; кожей – на чёрные шипы, на правду о том, что истории всегда повторяются.

Всегда. Даже после того, как продаёшь душу.

«…Он пойдёт, Алиса. Вы ведь знаете, что он в итоге пойдёт. Ему всё равно. Это попытка Вас проучить. Наказать за плохое, неугодное ему поведение. Укусить в ответ. Это Вы тоже знаете».

Бесстрастно-насмешливый голос мэра, принявшего облик старого профессора, до утра звучал у неё в голове – и на рассвете она вдруг поняла, что он прав. О нет, Даниэль не лгал. Когда он писал ей, что не пойдёт к врачу, он действительно был вне себя от гнева, и действительно верил в то, что пишет.

Но в то же время – мэр прав. Он пойдёт.

Эта уверенность была такой странно-крепкой, что часа на полтора Алисе даже удалось уснуть – точнее, погрузиться в тяжёлое забытье. Открыв глаза, она первым делом схватила телефон.

«Идём?» – написал Даниэль.