Записки подменыша

Глава четвертая. Роланд. Эпизод восьмой

Она оглянулась – уже на улице, на набережной (этот филиал архивов находился у самой реки); мимо неслись потоки машин, фонари бесприютно желтели под тёмным небом. С другой стороны раскинулась Ри – подмёрзшая, но не полностью покрытая льдом вода угрожающей чернотой подползала к гранитным парапетам и спускам. Режущий ветер пробирался под куртку, кромсая рёбра. Сияющий синей подсветкой мост убегал во мрак – навстречу серебристо-белым и золотым фасадам на другом берегу. На набережной, по ту сторону проезжей части, стояло массивное, хмурое здание какой-то военной академии; днём Алиса постоянно встречала по дороге в архивы подтянутых офицеров – в форме, с кожаными портфелями – и частенько ловила на себе откровенно оценивающие взгляды.

Старый профессор, окликнувший её, смотрел совсем по-другому – по-доброму, с отцовским сочувствием. Его глаза ярко блестели под очками, из-под низко нависших седых бровей.

Тот самый профессор, который поймал у шкафа с описями несчастного мужчину с бородкой. Алиса растерянно покачала головой.

– Нет, спасибо. Всё хорошо.

– Но Вы плачете, – проскрипел профессор, обеими руками опираясь на трость. Ветер играл полами его длинного серого пальто. – Всю дорогу плачете, я заметил. Что же так рвёт сердце прелестному молодому специалисту?

Она натянуто улыбнулась. Как мило, чуть навязчиво, нелепо – довольно странно. Кто подходит к незнакомцам на улице, спрашивая, почему они плачут?

– Да так, личные неурядицы. Всё в порядке.

Профессор важно кивнул. Бледный свет фонаря падал прямо на его морщинистое одутловатое лицо, чёрные глаза сверкали, как угольки.

Стоп, разве они были чёрными?..

– О, понимаю, понимаю! Мог хоть написать, что не придёт. Тогда было бы не так обидно, верно?

Алиса замерла. Влажный ветер, глумясь, толкал в спину; стариковское лицо напротив по-прежнему было печально-сочувствующим, но глаза – будто кусочки стекла. Неживые глаза. Такие иногда бывают у Даниэля.

И почему ей каждый раз так трудно догадываться?

– Мэр.

Он усмехнулся сморщенным тонкогубым ртом. Вдруг исчезли и согбенная спина, и дрожащий надтреснутый голос; теперь он казался выше и шире в плечах.

– Вы каждый раз так удивляетесь мне, Алиса.

– Не особенно, – солгала она. – После того, как Вы явились ко мне пьяным бомжом, который отсидел семь лет за у******о в драке, меня уже трудно чем-либо удивить.

Он расхохотался – зычно, раскатисто, хоть и с нотками хриплого карканья, запрокидывая голову назад.

– Но ведь весело было, согласитесь? Вы, по крайней мере, это запомнили! Не каждый день такие вечные странники признаются, что влюблены в Вас с первого взгляда, – он обвёл набережную широким жестом. – Пройдёмся?.. Погода, конечно, не радует, но что поделать!

Они пошли рядом по гранитным плитам набережной. Ночь густела вокруг, просачиваясь в стариковские глаза двумя чёрными буравчиками – и эти буравчики впивались в виски Алисы усталой болью.

– Вы давно ко мне не приходили, – выдавила она, чтобы нарушить затянувшуюся паузу. У неё всегда не очень-то получалось разговаривать с мэром (по крайней мере, ей так казалось) – но рядом с ним теперь почему-то охватывал странный покой. Никакой тревоги, никакого ужаса. Не как в первую встречу – когда он явился к ней в баре, в образе Эрика, и говорил с ней так весело, легко и глумливо. Когда убеждал её, что Ноэль – наркоман и сексоголик с начинающейся импотенцией, который воспринимает её как кусок мяса, спасающий его от комплексов. Что он обычный подлец, а вовсе не её прекрасная бессмертная муза.

Позже она поняла, что одно – увы – нисколько не мешает другому.

Никакого страха. Пугает только одно: мэр знает о Даниэле. Было бы, конечно, смешно предполагать, что не знает; он, наверное, в принципе не может чего-то не знать. Но какая тяжёлая истома – бессилие?.. – наваливается вязким ледяным комом, когда понимаешь, что не можешь ничего изменить. Она не может защитить от того, кто идёт с ней бок о бок по ночной набережной, ни Даниэля, ни своё отношение к нему. Никогда не сможет. Эти тусклые чёрные угольки видят её насквозь – кости, внутренности, тихое течение крови в сосудах. Гнилую дыру там, где раньше было что-то ещё.

– Да как-то не было повода! – кашлянув, старческим хриплым голосом ответил мэр – и приподнял воротник пальто, глядя на реку. – И желания. Хотелось понаблюдать за Вами в новом состоянии.

– Забавно.

– Что именно?

– Мне так однажды сказала психотерапевт: «Надо, чтобы ты поварилась в новом состоянии». На самом деле никакого нового состояния не было, но ей очень хотелось в это верить.

Мэр издал тот же хриплый каркающий смешок. Они приблизились к переходу, у которого Алиса обычно сворачивала на улицу, ведущую к метро; мэр встал рядом с ней напротив красного светофора, вновь опираясь на трость.

Что ж, хотя бы без головы пуделя.

– Та психотерапевт, что была до психолога?

– Да. Я ходила к ней всего трижды, она мне не нравилась. Говорила жуткие банальности. – (Ощутив вибрацию телефона в сумке, Алиса запустила туда руку – но вытащила назад. Сердце неприятно ёкало от мысли о том, что́ может ответить Даниэль. Ему сейчас очень плохо – возможно, хуже, чем ей. Он, конечно, действительно пойдёт пить пиво с Лу и Бри, а потом поедет на свидание – но уже без желания и радости, из одного эпилептоидного упрямства. Она испортила ему настроение). – Например, стоило мне почесать ухо – просто так, потому что чесалось, – я сразу слышала что-то вроде: «Ага, даже слушать меня не хочешь?!» Такая по-детски наивная вера в язык тела. Дилетантство.

– Вы очень устали, не так ли? – вдруг спокойно спросил мэр. Светофор вспыхнул зелёным, и они прошли мимо покорно ожидающих машин. На углу здания впереди мерцали мертвенно-синим окна бара, над вывеской белела присыпанная снегом лепнина – орлы, раскинувшие крылья, солнце в россыпи лучей. «Ты чё?! Вивальди и Ринальди – это разные вещи!» – громко и пьяно возмутился парень, курящий в большой компании у входа; в ответ засмеялись. Забавно, если кто-то из них играет в одном оркестре с её тромбонистом.

Телефон снова завибрировал.

– Да, – выдохнула Алиса, сдерживая новую волну слёз. Плакать при мэре – это как-то слишком. – Я устала.

– Вы теряете голову от этого мальчика, – улыбаясь, промурлыкал он. Его трость монотонно постукивала по плитам мостовой, лицо в полумраке казалось жёлтым, как старый пергамент. – Теряете самоконтроль, ведёте себя, как человек. Вас разрывает от страсти. За этим интересно наблюдать.

Дыши ровно. Она стиснула зубы.

– Неужели?

– О да. То, что с Вами происходит в последние недели, весьма необычно. По всем известным законам, такого быть не должно.

– Разве Вы верите в какие-то законы? – спросила Алиса, чтобы не говорить ничего конкретного. Проклятье, как колотится сердце – до боли. Он знает, всё знает – и его слова только подтверждают самые жуткие догадки. «…Этот Даниэль создал аномалию».

– Разумеется, нет. Но законы должны существовать в качестве условности, – мягко пояснил мэр, поправляя очки. – Правила любой игры условны, но без них игра не может состояться. Вы же читали «Человека играющего» Хёйзинги? Занятная вещица.

– Чего Вы от меня хотите?

– Чтобы Вы прочли, что он ответил.

Она вздрогнула.

– Прочту, когда Вы меня оставите.

– А почему? Боитесь?

Да. Ещё как.

– Нет, – вскинув голову, заявила она. – Это просто мелкая ссора. Даниэль – просто маленький красивый сюжет. Ваш интерес безоснователен. Идите мимо, прошу.

– Маленький красивый сюжет? – усмехнувшись, повторил мэр – и опять закашлялся. – Мне просто любопытно, почему Вы не удалили то сообщение и чего ждёте. Вы ведь хотели удалить, но не стали, верно? Вы знаете, что всего этого лучше было бы не писать. Что с ним так нельзя. Чувство вины и упрёки – любые, даже пустяковые – сводят его с ума. Это его слабое место. Он не может реагировать на них адекватно. Он сразу хочет разрушить себя и всё вокруг. Он неистовствует. И Вы знаете это, Алиса, Вы чувствуете это в нём. А в Вашем сообщении он услышит упрёк – и только упрёк: «Я тебе всё – ты мне ничего». Ничего сложнее и глубже он не услышит. Ничего вне категорий обмена и торговли, которые ему понятны, которыми он живёт. Вы всё это знаете.

– Да, – выдохнула она, замирая у ступеней метро. Мимо тёк поток людей, на газоне у вытянутого розового фасада сутулились голые скрюченные деревья, присыпанные снегом. Бежать, бежать; почему же ноги будто приросли к земле? Так всегда рядом с ним – реальность раскалывается.

– Но Вы не удалили сообщение, – тихо, почти ласково произнёс мэр, глядя ей в лицо.

Онемевшей от холода рукой Алиса достала телефон. Несколько голосовых от Даниэля – коротких, злых – и одно текстовое сообщение:

«Я не пойду завтра к врачу. Ебал я в рот».

Нет. Нет, пожалуйста, только не это.

Это, именно это. Можно было предположить, что он ударит в самое уязвимое.

Не думая, продираясь сквозь мутную пелену, она нажала на вызов. Гудок, гудок, короткие гудки. Ещё раз; гудок, гудок, короткие. Он сбрасывает. Проклятье. Колотит так, что зубы стучат; кто-то из прохожих задевает плечом, больно – неважно.

«Почему не пойдёшь? Даниэль, пожалуйста, подумай рационально, не принимай таких решений на эмоциях. Врач – это твоё здоровье. Это очень важно. И это никак не связано с нашей ссорой».

Читает сразу, отвечает сразу. Ужас, холодный жгучий ужас; теперь он точно не пойдёт – не пойдёт из-за неё. Из-за неё отдастся тому чёрному, беспощадному, что пожирает его изнутри, – хотя уже согласился пойти, был готов бороться. Не пойдёт – из-за её дурацкой обидчивости. Из-за того, что она не смогла просто ещё разок промолчать и стерпеть.

О нет – не «не смогла». Мэр прав: не стала молчать.

«Не пойду. Я так решил».

Он говорил бы это тем самым мёртвым механическим голосом – голосом машины. Рвано всхлипнув, Алиса застрочила дальше:

«Очень прошу, подумай до утра, остынь. Если хочешь, можешь злиться на меня – но к врачу обязательно надо пойти. Хотя бы попробовать. Я была так рада, когда ты согласился, это так правильно. Пожалуйста, Даниэль. Мне так жаль, что ты услышал в этом упрёк, я не имела в виду ничего подобного…»

«Я устал. Я просто устал».

«Я понимаю», – обессиленно написала она.

«Я просто хочу, чтобы всё закончилось».

Какая тоска. Душащая, высасывающая силы, ледяная, как этот январь, тоска под сердцем.

И всё же нужно уточнить. Как бы страшно ни было – нужно.

«Что закончилось? Наше общение?»

«Всё. Я хочу умереть».

«…Ненавижу, когда вы, люди, страдаете. Я хочу вырвать себе глаза – только бы не видеть этих страданий. Хочу быть уродом, вырвать себе язык – только бы не вызывать боль, только бы в меня перестали влюбляться. Пообещай, что убьёшь меня в своей книге! Поклянись мне».

Чёрное пламя. Просто чёрное пламя – бездумное, страшное, всеохватное; просто шум в голове и слепая боль. Он не понимает, что говорит. Он хочет рвать и ломать. Всё это неправда.

Или?..

«Даниэль, пожалуйста, успокойся, – с трудом попадая пальцами по буквам, взмолилась она. Экран телефона расплывался перед глазами. – Не надо говорить такие ужасные вещи. И думать, и чувствовать – тоже. Ты будешь жить, всё будет хорошо. Ты ни в чём не виноват – я просто с тобой не согласна. – (Ложь. Но сейчас это необходимо. Сейчас его нужно утешать, как ребёнка в истерике: прижимать к груди, гладить по голове, повторять, что он самый хороший мальчик на свете, говорить «дыши». Она уже видела его в таких состояниях; иначе ничего не добиться. Разница только в том, что ребёнок не сможет оттолкнуть маму в ответ на такие попытки. Или расцарапать себе руки, или бить кулаками стену, шипя матерные проклятья). – Но тебе нужно к врачу, обязательно. Тебе нужно принимать препараты и быть в терапии. Уже есть запись. Если ты не пойдёшь из-за нашего конфликта – это просто глупо».

«Я устал».

«Просто подумай до завтра. До утра. Пожалуйста. Утром поговорим. А сейчас занимайся спокойно своими делами, отвлекись».

«Я устал».

Алиса подняла глаза; мэр стоял напротив, внимательно наблюдая за ней. С его морщинистого лица не сходило выражение спокойного отстранённого любопытства – выражение исследователя. Как и подобает профессору.

– Он пойдёт, Алиса. Вы ведь знаете, что он в итоге пойдёт. – (Она помотала головой, пытаясь выдавить «нет»; чёрт побери, даже это не получается – губы жалко кривит и сводит. Мэр хмыкнул). – Пойдёт! Почему бы ему не пойти? Ему всё равно. Это незрелые импульсивные капризы. И ещё – попытка Вас проучить. Наказать за плохое, неугодное ему поведение. Укусить в ответ. Это Вы тоже знаете. Это же очень просто, – он вдруг умолк и посмотрел вверх, прижав скрюченный палец к губам. – Тшш… Слышите?

Над маленькой площадью у метро, над гулом толпы и воем ветра, разносился надсадный дрожащий звук – томный, горестный, на грани птичьего крика, младенческого плача и пронзительного мяуканья.

– Ч-что это? – всхлипнув, прошептала Алиса.

– Не узнали? Чайки кричат.

– Разве чайки летают по ночам?

Мэр усмехнулся, поправив очки.

– Если нет – что ж, может, и не чайки. Может, кто-то умер и с такими звуками улетают несчастные души. Когда их утаскивают в Аид. Или в ад.

С жалким мявканьем котёнка, которого скоро утопят; с бессильным воплем посреди стылой ночи. Что ж, может быть. Алиса хотела спросить, существует ли ад – и на что он похож, если существует, – но промолчала.