Записки подменыша

Глава первая. Даниэль. Эпизод девятый

Песня за песней, краткий анализ за кратким анализом; Алиса выключила свет, оставив только ночник на подоконнике, – и вечер сбивался в один горячий взбудораженный ком. Она снова и снова говорила и слушала, слушала и говорила – всё, что приходит в голову: мысли, образы; она давно знала, что её ум, её способность чувствовать тексты и людей обольщают – порой не меньше, а то и больше, чем красота Даниэля. Красота эфемерна, мгновенна, зависит от капризной игры тьмы и света, от прихотливой кардиограммы настроений картины и зрителя. А то, что есть в ней, – никуда не денется.

То, что есть в ней, теперь навсегда напитано властной тьмой. Спасибо мэру Гранд-Вавилона.

Я хочу, чтобы ты был моим.

Эта мысль родилась нелепо, бессвязно – слишком глобально, слишком ни к чему; родилась, пока Даниэль с доверчивым восхищением улыбался, слушая, как она разбирает песни, пока спорил с ней о панк-роке и анархизме, пока тяжело дышал и облизывал пересохшие губы, отдаваясь во власть лихорадки. Его всё сильнее дёргало, сводило, подбрасывало – руки, ноги, корпус, внезапная и резкая – на пару секунд, не больше, – скрюченность пальцев. Мраморный лоб покрыли хрустальные бусинки пота – и больше он совсем не казался мраморным. Обычный человеческий лоб; мокрые прядки, прилипшие к нему; прекрасные кошачьи глаза, полуприкрытые в полубреду.

– Можешь открыть окно пошире, пожалуйста?.. Хотя нет, оставь. Да. Спасибо. Не уходи… – (Хриплый шёпот, новые и новые судороги, ангельские черты искажает уродливая гримаса. Алиса помогла ему стянуть футболку и джинсы, расправила постель, убрала посуду – машинально, не помня, не задумываясь. Я хочу, чтобы ты был моим). – Да… Прости. Когда болею, бывает, что меня дёргает… На первых порах, с температурой, это нормально… А, я уже говорил, да?.. Чёрт. Мне очень нравится, как ты гладишь. У тебя очень нежные руки.

– По спине? Вот так?

– Да… Да, вот так. – (Задыхается, отворачиваясь. Провести по нежным изгибам и линиям, по белым шрамам на рёбрах (откуда?..), по тугой рельефности мышц. На фоне по-прежнему что-то играло, но она уже не прислушивалась. Она смотрела, как в тусклом жёлтом свете стройное тело Даниэля сводит судорогами – снова и снова, снова и снова, в безысходном нервном страдании, тонком, грустном, как звуки скрипки или аккордеона. Я хочу, чтобы ты был моим. Моим. Ты должен стать моим). – Прости за это. Я… Просто мне очень плохо. Ёбаная температура. Сводит, ломает. Я просто простыл, это скоро пройдёт…

– Тшш. Ничего страшного. Отдыхай.

Размять плечи, помассировать горячие лопатки, провести по нежным выгибам ключиц, осторожно надавливая, обвести пальцами паутину, череп и перечёркнутый знак пацифизма на его руках, безукоризненно вылепленных неведомым порочным скульптором. Хочется облизывать и кусать эти руки, обсасывать пальцы – каждую чёрточку. Пугающая, подавляющая красота; подавляющий жаркий голод.

Я хочу, чтобы ты был моим. Мне неважно, что будет дальше. Я – охотник; ты – добыча. Ты думаешь, что наоборот, – но всё не так. Ты проиграешь. Ты будешь моим.

Откуда же это, чёрт побери, почему ей так этого хочется? Что особенного в этом красивом мальчике? Только то, что он – психопат, а она отчаянно любит психопатов?..

Даниэля снова выгнуло судорогой – всего, с головы до ног; он застонал, не открывая глаз. Алиса схватила и обняла его – нежно, крепко, как мать ребёнка; обняла и продолжила гладить – то кончиками пальцев, то ладонями, по липкой от пота коже, успокаивая. Как он часто и хрипло дышит; выдохи снова и снова срываются в стоны – беспомощные, высокие; и от этих стонов каждый раз постыдно сводит низ живота.

Как можно так возбуждающе стонать, когда тебе плохо? Так постановочно, с кокетливой сучьей растяжкой в конце?.. Раньше Алиса про себя покаялась бы за такие мысли – перед богом, или перед Полем, или перед мамой: перед кем-то или чем-то, имеющим для неё значение.

Теперь нет смысла каяться.

– Говори что-нибудь, пожалуйста! – выдохнул Даниэль, дрожа и мечась на простынях. Его руки и ноги сводило новыми и новыми волнами судорог, мокрые волосы оставляли тёмные отметины на подушке. Алиса хотела отойти, чтобы принести ему ещё воды, – но он с детской жадностью схватил её за запястье, не отпуская. – Нет, гладь, пожалуйста, гладь!..

– Хорошо, хорошо. Я здесь, – торопливо заверила она, снова рисуя гипнотически-медленные узоры кончиками пальцев на его плечах, спине и груди. Даниэль кивнул, обессиленно вздохнул и опять закрыл глаза – будто слегка успокоившись. Я хочу, чтобы ты был моим. – Что значит твоя татуировка? Вот эта, на груди? Обычно я не задаю этот вопрос – он предельной тупой и всегда раздражает. Но сейчас…

– Эта? – (Даниэль ткнул пальцем в круглую чёрную кнопку, заключённую в треугольник – посреди груди, в сердцевине беззащитности, – и коротко хмыкнул, не открывая глаз. Алиса чувствовала, что под её руками его по-прежнему сотрясает дрожь – впрочем, пока не переходящая в новые судороги. Сладко-шипровый запах его парфюма теперь смешивался с терпким запахом пота – и получалось что-то невообразимое. Что-то, лишающее её способности связно думать. Хочется забыть всё; хочется быть восхищённой жаждущей самкой – и только вбирать каждый изгиб под тонким одеялом, каждую линию, каждую нотку густого аромата, каждый оттенок. Вбирать, вбирать – вечно любоваться этой опасной гибкостью хищника, этой беззащитностью безумца или ребёнка. Ведь все безумцы – по сути, нелюбимые дети, разве нет?.. Я хочу, чтобы ты был моим). – Кнопка. Я же киборг. – (Он улыбнулся краешком губ – широко, потом ещё шире, потому что мышца на щеке дёрнулась; кашлянул, восстанавливая участившееся дыхание. Алиса гладила ещё и ещё – смелее, плотнее, – чувствуя, как он истекает потом и вздрагивает под её руками. Разминала покорную глину. Хочу, чтобы ты был моим). – Включение – выключение.

– Мм, вон что… И что будет, если тебя включить? Или выключить?

– Не знаю. Зависит от ситуации. – (Даниэля дёрнуло новой злобной волной – всего, с головы до ног. Алиса стиснула его крепче; он поморщился, озлобленно шипя). – Блять… Бесит. Ты говорила, что болела анорексией. Каково это? Наверное, ты при этом вообще ненавидишь себя, своё тело, да?

Отчаянной скороговоркой, стиснув зубы, содрогаясь; видно, что ему неважно, что именно она скажет, – важно только говорить самому и слышать ответы, только отвлечься от пожирающего изнутри огня. Алиса вздохнула.

– Да, очень сильно ненавидишь. Не принимаешь. – (Склониться ближе, ближе – изучая черты, впитывая хриплое дыхание, купаясь в лихорадочном жаре). – Помню, как смотрела на себя в зеркало общажной душевой – и просто сдохнуть хотела от отвращения. Эти рёбра торчащие, эти кости… Ничего красивого. Но уже не могла остановиться. Хотелось, знаешь, схлопнуться, как будто вообще не существовать. Мне было мерзко есть, мерзко чувствовать себя сытой, и… – (Всё ближе, ближе, ближе; губы – запах – бархатистый шёлк кожи – тугие изысканно-хищные линии – спрятанная под покровом ресниц безумная пестрота глаз. Проклятье). – В общем, такое себе. Я…

Не помня себя, не помня метель, не помня ничего из концов и начал, приникнуть к его губам. Они жгут, как открытое пламя; лесной пожар, пожирающий бабочку. Пожирающий всё, что к нему приближается. Тугие, тонкие, плавные линии; нежные, покорно подставляющиеся, умело-усталые движения языка. Усталые – но он распаляется.

Застыть – ближе – запустить пальцы в кошачью пушистость волос, впиться в шею, вдыхая дикую медовую смесь вкуса и запаха. Слушать стон, вкушать судороги, ненасытно касаться-касаться-касаться. Везде, докуда дотягиваюсь. Повсюду.

Хочу, чтобы ты был моим. Ты должен стать моим.

Насколько это порочно – трахнуть больного человека на грани припадка?

Трахнуть – это слово моё? Или просто он потом обвинит меня так?..

– У тебя очень нежные руки, – тихо и измождённо выдохнул Даниэль, когда поцелуй прервался. Алиса впилась ещё – в шею, в ухо, в металлический вкус серёжки; он снова застонал, жмурясь. – Я… Прости, что сегодня я болен.

– Ничего. – (Как странно он извиняется. «Прости, что я не смогу полноценно исполнить твою волю, моя госпожа»? «Прости, что программа будет работать со сбоями»?..). – Это ты прости, что не удержалась.

– Ничего. – (Порочная, по-лисьи хитрая улыбка – не открывая глаз, только длинные ресницы кокетливо подрагивают). – Я бы тоже, глядя на себя, не удержался.

Какое бесстыжее, наглое признание своей красоты. Бесподобно, нарциссично, чудовищно. Алиса зарычала, набрасываясь на него; река лавы в ней пожирала последние препятствия.

Сука. Какая же ты сука – как всё это женственно, как пассивно, как нездорово.

Как – именно так, как я люблю. Ты должен быть моим.

Стянуть всё оставшееся, выключить свет, падать глубже и глубже в хищную бездну. Раниться о зубы и клыки, стоны и судороги; роза, изъеденная червями – прекрасная роза, но больная, насквозь больная, охваченная пламенем лихорадки, – но разве это портит её красоту? Разве это заставляет желать её меньше?.. Нет – больше, намного больше; нездоровость – часть розы. Хочется не думать – только прыгнуть бездумно в гибельный лабиринт, в озеро из шипов, шелковистых алых лепестков и крови. Терпко-сладкий вкус губ, языка и пальцев, безумный блеск глаз, потные прядки волос, нежные упоённые стоны, особенно чутко – в ответ на массаж головы и покусывание ушей; девичьи, беспомощно-покорные реакции. Рабские. Ему нравится кому-то принадлежать.

Всегда ли это так?

Татуировки, цепочки, гвоздики – только больше, больше сладких сложностей и препятствий; блуждать по лабиринту, растворяясь в чужой лихорадке, в чужой агонии, чувствуя только горячий запах и вкус. Соль внизу, горячая пылкая твёрдость; выгибайся, шипи, подавайся навстречу бёдрами, путаясь пальцами в моих волосах. Эта совершенная, гибельная, актёрски выверенная красота – моя, пусть на краткий миг до того, как опустится занавес; МОЯ – вся роза, охваченная пламенем, вся роза, изъеденная червями. Грехи, боль, пёстрое опаловое безумие, безысходное одиночество среди сотен женщин, безысходный гнев среди сотен драк. Жажда у***ь – жажда взять; и то, и другое значит – проникнуть внутрь, под кожу, быть хищником, а не жертвой. Выиграть. Остаться живым.

– У тебя очень красивое тело, – дрожа, хриплым выдохом пробормотал он – выбираясь из-под неё, перехватывая инициативу. Алиса улыбнулась, продолжая почёсывать ему голову; он по-кошачьи урчал и стонал, разнеженно откидываясь затылком на её ногти.

– Спасибо.

Лаская её языком – остро, на грани с беспамятством, – искусно проникая в неё пальцами, нависая над ней всей своей сладкой хищной тяжестью, целуя её в шею, поглаживая ей бёдра, облизывая соски – устало, снисходительно, с томностью мастера, который привык ко всему и просто репетирует в тысячный раз, доводя новую скрипку до непривычно-обалделой дрожи, – и наконец входя в неё, истерзав её ожиданием, он заботливо прошептал:

– Тебе не больно?.. Говори, если будет больно.

– Скажу, – солгала она.