Записки подменыша

Глава первая. Даниэль. Эпизод восьмой

– Вы давно расстались? – якобы небрежно спросила Алиса. В подробности лучше пока не лезть – иначе он насторожится и закроется. «Пограничники» никому не доверяют, психопаты – и подавно. Порождения ночи и хаоса.

– Дней десять… Ах, нет, погоди! – Даниэль на миг прикрыл глаза, будто припоминая. – Две недели назад. Да, уже две недели.

– Уже? Это ведь очень недавно.

– Разве? – улыбаясь, тихо спросил он. Что-то в его вкрадчивом гортанном голосе, в нежно очерченных приподнятых бровях заставило Алису мысленно выгнуться от новой вспышки желания. Провокация?.. – Для меня это серьёзный срок.

– Я хочу сказать – то, что ты уже в Badoo…

– Да, и в Tinder’е тоже. И в других подобных местах, – с лёгким вызовом сообщил он.

– Так тебе не нужно время для восстановления? Не знаю – подумать, перестрадать это, побыть наедине с собой? – (Алиса сделала маленький глоток вина. Она уже знала, что ответ на всё это – очевидное «нет»; просто хотелось услышать, как он это выразит). – Всё же расставание – вещь болезненная.

Даниэль дёрнул плечом, капризно выпятив нижнюю губу. Теперь – в простом свитере – в нём было что-то трогательное, почти беззащитное; Алисе хотелось зарыться пальцами в пушистую густоту его волос.

Но хищник всегда может укусить того, кто ему неугоден, – даже если подпустит достаточно близко для ласки. А перед ней, несомненно, хищник.

– Нет, уже не нужно. Я же говорю – я киборг! Быстро адаптируюсь к новым обстоятельствам. Иначе я бы тупо не выжил. – (Он лучезарно улыбнулся, щурясь с каким-то непонятным выражением – то ли весёлым, то ли обречённо-злым). – Сдох бы во цвете лет, чесслово!.. Нет, ну я, конечно, погрустил пару дней. Так, для приличия. И всё – начал с чистого листа.

– Начал искать нового человека.

– Да. – (Его улыбка исчезла, в пёстрых глазах проступило новое, тяжёлое выражение). – Мне всегда нужен человек.

Отсутствие чёткой самоидентификации – и отсутствие самодостаточности. Наедине с собой ему невыносимо; это тоже понятно с первых минут. Алиса задумчиво любовалась тем, как под чуткими пальцами Даниэля с тарелок стремительно исчезает еда.

– Но не приводит ли это… к зависимости? К чрезмерному эмоциональному симбиозу? Ведь иногда одиночество – благо.

– Никогда! – холодно отрезал Даниэль, разрубив ладонью воздух. Его совершенные черты сейчас казались вырубленными изо льда. – Одиночество не может быть благом! Это боль и мерзость. Оно жрёт тебя изнутри, вот и всё. Человек существует только в социуме.

– По-моему, это индивидуально. Экстраверсия, интроверсия… Кто-то копит энергию наедине с собой, а в общении тратит, кто-то – наоборот. И…

– Да всё равно! Одиночество не может быть полезным, оно всегда отвратительно! – хмурясь, вскрикнул он. Вскрикнул напряжённо, мелодично-резкой нотой – натянутая струна, гибкая скрипка, бьющаяся в истерике. До чего поставленный актёрский голос.

Алиса почему-то опять вспомнила Альберта. «Мерзостное запустение одиночества» – вот как он это называл. Прямолинейно и убого.

Хотя – убого ли?..

– Не могу согласиться. И потом, знаешь, есть разница между одиночеством и уединением, – сказала она, подливая Даниэлю вина. Тот схватил бокал и снова осушил его в пару глотков. Она постаралась не думать о том, что выдержанное Мерло явно не заслуживает такого обращения. – Уединение – это как раз способ восстановить энергию, привести мысли в порядок. Человеку важно быть в социуме, безусловно – но, если полностью растратить себя в других, откуда же брать свою самость, как выражаются экзистенциалисты? Свою собственную суть? Если непрерывно бежать, как хомячок в колесе, нет времени разобраться в том, что ты думаешь, чувствуешь…

– Но в этом как раз и помогают разобраться другие люди, а не одиночество! И не «уединение»! – возмущённо перебил Даниэль, облизывая свои совершенные, как вишни на натюрмортах маньеризма, тёмно-розовые губы. Его лоб снова прочертили морщинки – то ли злые, то ли растерянные. Алиса уже знала, что услышит дальше. – Одиночество – ёбаное болото, которое поглощает тебя. Извини, что так много матерюсь, но блин!.. Что ты можешь понять наедине сам с собой, что почувствовать? В этом нет смысла! С людьми – жизнь. Любовь, секс, конфликт, драка, дискуссия – это всё с людьми. Когда ты один, есть только стагнация!

– Я пишущий человек, и я не так это вижу, – осторожно возразила Алиса. На самом деле, она уже давно видела это не так и не эдак – скорее как угодно, растеряв последние границы и правила. После договора с мэром они не то чтобы исчезли – скорее потускнели, полузабылись, как давний тяжёлый сон. – Для меня в одиночестве отшлифовываются, завершаются те впечатления, которые я получаю с людьми. А ты рассуждаешь, как…

– Ёбаный пограник! – расплывшись в сладкой издевательской улыбке, пропел Даниэль – и постучал себя пальцем по лбу. Потом сел поудобнее – точнее, полулёг, опираясь о локоть, как юная гетера, возлежащая на пиру, – и, сыто жмурясь, отщипнул от грозди пару виноградинок. Его кошачьи глаза теперь мерцали странной смесью веселья и враждебности – такой же, как в пекарне, когда он рассуждал о панках и анархизме или рассказывал о своей шизофреничке Мадлен. – Потому что я он и есть. Говорю же – у меня нет своей позиции. Я – это всё. Я – что угодно! Я – всё, что ты могла пережить, от самого плохого до самого хорошего!.. Абсолютная адаптивность.

Алиса улыбнулась. До чего по-детски, самонадеянно это звучит.

Но – почему-то – завораживает.

– Ищешь своё отражение в других, достраиваешь себя по их словам и мыслям. Да, всё правильно – всем людям с пограничкой тяжело в одиночестве, они не могут без общения. – (А психопаты не могут без него просто потому, что питаются другими, как паразиты. Перемещаются от жертвы к жертве, забавляются с разными игрушками – но ничто не заполняет ненасытную чёрную дыру внутри. Изучая нежные черты Даниэля, Алиса не стала говорить это вслух). – Быстро мы с тобой дошли до таких тем, – нервно улыбаясь, сказала она. – Но всё равно я не могу согласиться с тем, что одиночество влияет только негативно. Мне кажется, и людям с такими проблемами, как у тебя, иногда важно побыть наедине с собой – как раз чтобы «достроить» то, чего им не хватает…

– Нет! – твёрдым низким голосом оборвал Даниэль – и требовательно постучал ногтем по бокалу. Алиса плеснула туда ещё вина, почему-то решив подчиниться. – Мне не надо себя достраивать, понимаете, леди Райт?! Мне надо, чтобы меня подавляли! Чтобы меня достраивал мой человек! – (Он сделал странный жест – будто выжимал мокрую тряпку или сворачивал шею курице. Что-то в его обольстительно-тяжёлом взгляде подсказало Алисе, что второе сравнение вернее). – Я отдаюсь такому человеку полностью. А всё остальное – похуй!..

Ещё один жест – теперь пренебрежительно-аристократическое отбрасывание; стряхивает пыль с пальцев. Пыль – или горстку бесполезного пепла, в который превратил чьё-то сердце? Алиса скептически хмыкнула.

– Я вроде бы и понимаю, но… А как же выбор? Как же диалог? Ведь человека нельзя лепить, будто из глины.

– Меня – можно! И нужно! – весело кусая губы, прошипел Даниэль. – Я психопат-пограник, твою мать!.. Мне врач объяснил, как во мне всё это работает!

– Удивительно, на самом деле, что ты настолько всё это осознаёшь и понимаешь, – отметила она. – Особенно – в двадцать один год.

– Почему? – его глаза сверкнули детским любопытством.

Любишь, когда тебя хвалят, да? Подробно, аргументированно хвалят. Не просто говорят: «Ты красивый» или «Тебе идёт это пальто», – а объясняют, почему. Интересно.

– У «пограничников» редко бывает развитая рефлексия. Они очень импульсивны. Им часто вообще трудно понять и признать, что у них есть проблемы. А психопатам – и подавно. В их вселенной всегда правы только они сами – остальные виноваты тем, что плохо служат и подчиняются… – (Жадное, напряжённое внимание в его лице – будто злой белый огонь, сияющий под кожей; он подаётся вперёд, теребя рукав свитера. Алиса остановилась – намеренно, смакуя его реакцию). – Хотя – извини. Зачем тебе нудные рассуждения тётеньки, в которой умер недоразвитый психиатр?

– Нет, продолжай! – жарко взмолился Даниэль, вдруг дёрнувшись всем телом – судорога-рывок. От левого плеча – к правой кисти через грудь и спину; его всего подкинуло на диване, словно разрядом тока. Он посмотрел на свои пальцы, скрючившиеся, как птичьи когти, с тихим хрустом распрямил их – и поморщился. – Прости. У меня такое бывает. Эпилепсии нет, но есть предрасположенность. Когда я стрессую или, например, болею с температурой, всё это вылезает. Ничего…

– Ничего, – выдавила она. Принимает ли он препараты?..

– Но продолжай, продолжай!.. Мне нужно тебя слушать. Хочется слушать, как ты говоришь.

Мысленно Алиса застонала от наслаждения. Почему-то слышать, как это звучит его голосом, – до неприличия потрясающе.

– Мм, в общем… Мне понятно, что люди упорядочивают для тебя хаос жизни – в том числе тебя самого. Прокладывают тропки в тёмном лесу. «Внедряют» что-то в тебя, как ты выражаешься, или «вредят» тебе. Или и то, и другое. – (Даниэль помрачнел, изменился в лице, издав негромкое горькое восклицание. Алиса помолчала. Попала по открытой ране?.. Как это легко с ним – пугающе легко. Он весь – открытая рана. Интересно, какие у него отношения с семьёй? Хотя – это пока лучше не трогать. Наверняка там гигантские чёрные пласты ненависти и старых обид. По крайней мере – судя по тому, как он говорил о матери). – Мадлен?..

– Например, – бледнея, выдохнул он. Сейчас он отведёт взгляд, – подумала Алиса. Но Даниэль не сделал этого – только ещё жаднее, ещё отчаяннее смотрел ей в лицо, вжимаясь спиной в стену. – Продолжай.

Она сглотнула слюну в пересохшее горло.

– Понятно, что тебе трудно… увидеть ясно и себя, и другого человека – поэтому у тебя, скорее всего, нет стабильных оценок. Ты можешь, например, невероятно идеализировать человека – а потом так же сильно критиковать и обесценивать, когда разочаруешься. Для тебя нет границ и ориентиров в этой чаще, условно говоря. Нет ничего окончательного. Поэтому для тебя, как ты говоришь, «все люди – и разные, и одинаковые», и хорошие, и нет. Какие угодно – и никакие. Сплошные противоречия.

– Так и есть, – без выражения пробормотал Даниэль, доедая остатки мяса. – Люди – расходный материал. Все заменяемы.

– Опасная логика, – без осуждения отметила Алиса. – Психопатическая. Люди как вещи или источник ресурсов.

– Похуй. Для меня так и есть.

– Все, кроме человека, к которому ты привязываешься. Которому себя отдаёшь, – монотонно продолжила она. – «Любимого» человека.

– Да. Поэтому у меня нет друзей, например. Я всех отметаю, когда встречаю такого человека и ему отдаюсь. – (Он посмотрел Алисе в глаза – невинным, по-ангельски безмятежным взглядом). – Когда я был с Мари, допустим, я… Ох, что я только не сделал! Я перешёл полностью на другую страницу в f*******:, завёл другой номер, оборвал все прежние контакты. Она меня полностью перестроила. Я ей принадлежал. – (Даниэль прожевал кусочек сыра, перевёл дыхание – и его губы вдруг тронула чуть пугающая, блаженно-растерянная улыбка). – Тем больнее в итоге оказаться выброшенным на улицу. Теперь я боюсь обжечься.

Пора смягчить – хватит напирать. Иначе ты его напугаешь.

– Всё-таки ты совсем не «быдло», – улыбаясь, сказала Алиса – и посмаковала Мерло. Даниэль хмыкнул, с лисьей лукавостью потирая подбородок.

– Почему это? Именно быдло! От того, что я пограник и психопат, быдлом я быть не перестаю. И от того, что теперь похож на модного готичного гранд-вавилонского мальчика – тоже. В душе-то я – «простой па-арень с рабочих окра-аин!» – прорычал он хриплым баритоном – ни дать ни взять пожилой, затасканный разочарованиями и алкоголем солист рок-группы. Алиса засмеялась. – Знаешь эту песню?

– Нет.

– Леди Райт, Вы в курсе, что это вызов?! – весело воскликнул он, хватаясь за телефон. – Это же одна из самых известных панковских групп!

– Я не слушаю панк-рок, извини.

– Так на могиле и напишем!..

– Значит, «модный готичный гранд-вавилонский мальчик»? – вспоминая его пальто и пиджак, ласково повторила она – пока он увлечённо искал песню в своих бесконечных плейлистах. Весьма меткое определение. – Новая эпоха, наступившая после ирокеза, цепей и шипов?

– Именно! Ну, точнее, между ними была ещё одна эпоха… Так, вот, слушаем!

Даниэль включил песню, ёрзая на краю постели от нетерпения, – и Алиса едва сдержала разочарованный вздох. Раньше она описала бы эту тяжеловесную какофонию как-нибудь грубовато и однозначно – например, «кровь из ушей». Рок или альтернатива, где есть и гитарно-барабанная тяжесть живой музыки, и мелодичный лиризм, и эмоции – одно; а эти рычащие отчаянные вопли под невнятный грохот – чистый хаос, чистая боль, – другое.

Так было бы раньше. Теперь, слушая музыку, она почти никогда не ощущала, что ей что-то точно нравится – или точно не нравится. Просто дышала переливами, вдыхала настроение; впитывала всё неразборчиво, как губка.

Она стала всеядной. Может, у Даниэля просто тоже нет души? Может, отсюда и фанатичное стремление «отдаться своему человеку», отсюда и жадные поиски этого человека – снова и снова очаровываясь и разочаровываясь, разворачивая конфетки и бросая их недоеденными? Чтобы смягчить боль и ледяной холод, хлещущий сквозь чёрную дыру в груди?..

– Ну, как тебе?! – возбуждённо спросил Даниэль, перекрикивая музыку, с нервной подростковой жадностью дёргая головой ей в такт. Его пёстрые глаза пылали лесным пожаром.

– Не моё, если честно. Слишком… прямолинейно, – призналась Алиса, покорно вслушиваясь в текст. Бетонные коробки в спальном районе, бомжи и запах мочи в подъезде, разборки с битами и кастетами, обдолбанные девочки-малолетки, ищущие «закладку» в кустах… Стандартный, затёртый, набросанный грубыми простыми мазками образ гетто. – И манера исполнения не в моём вкусе. Извини, но с этими криками я половину слов не разбираю.

Она думала, что сейчас Даниэль разочарованно и презрительно поморщится, швырнув ей что-нибудь вроде «Ты не понимаешь!» – но он только весело засмеялся.

– Это нормально, нормально, так и должно быть!.. Панк-рок всегда прямолинеен. Я видел эти спальные районы, эти рабочие окраины, я там жил! – (Он интонировал с театральной чёткостью, хмурился, решительно давя пальцем на что-то невидимое – будто нажимал на кнопку). – Там всё именно так и есть – так, как здесь поётся. Панк-рок – отражение жизни.

– Да, я понимаю. Но ведь любая музыка – это искусство. А искусство не копирует жизнь, даже когда изображает её с натуры, – парировала Алиса. – В нём она наполняется чем-то новым, переосмысляется, она…

– Искусство должно быть простым! Для всех понятным! Для любого быдла вроде меня! – жарко перебил Даниэль, выключая песню – и тут же впился взглядом в экран, подбирая новую. Алиса со смесью тоски и умиления поняла, что ей предстоит провести остаток вечера, слушая панк-рок его бурной юности, погружаясь в тёмные воды его ностальгии. Впрочем, почему нет?.. Это, в конце концов, куда интереснее, чем смотреть с меланхолящим Ноэлем какой-нибудь глупенький стендап. – Иначе зачем оно вообще?! Зачем всякие сложности, иносказания, когда можно выразить всё прямо и просто?

– Ради красоты, – не задумываясь, ответила она, изучая его пылающее лицо. Вокруг серебристых «гвоздиков» в брови краснели слегка воспалённые припухлости; Даниэль беспокойно кусал губу, подавшись вперёд. – В искусстве есть красота – в отличие от жизненного материала, на основе которого оно создаётся.

– Не согласен! По-твоему получается, что искусство – самоцель! – тоном сурового судьи-обличителя заявил Даниэль.

– Так и есть. Искусство не обязано иметь каких-либо целей, помимо себя самого, – забавляясь его взъерошенным протестом, сказала Алиса. – Не обязано кого-то учить или спасать, например. Или быть кому-то понятным. Я всегда так считала.

– Не согласен! Слушай!..

Кончик его пальца опустился на экран телефона – бескомпромиссно, как молоточек судьи. Алиса напряглась, тревожно ожидая панк-рока, – но заиграло нечто совсем другое. Печальные гитарные переливы, чуть гнусавый мужской голос, шлейф меланхоличной морской истории – боли, которую уже ничего не исцелит, одиночества, которое ничего не заполнит.

«Негативный опыт – тоже опыт, не так ли?

Утопи меня, как котёнка.

Буду помнить тебя едва ли,

Погружаясь в морскую синь…

Рагнарёк, Рагнарёк! Умирают боги,

И Фенрир…»[1]

– …пожирает солнце, – договорила Алиса, не дослушав строку, – одновременно с певцом. Даниэль округлил глаза.

– Ты что, уже её слышала?

– Нет, просто знаю про волка Фенрира. В скандинавской мифологии он должен сожрать солнце, когда миру придёт конец, когда настанет Рагнарёк… Мне вообще нравится, как тут это всё обыграно. Море – оно и губит, и перерождает. И валькирии, и недостижимая Вальгалла взаимной любви, и негативный опыт любви безответной – или измены, обмана, холодности… «Ты за шкирку меня тащишь к воде» – одиночество человека в мире, беспомощность. Безысходное одиночество – как у слепого котёнка, которого скоро утопят. И на фоне этого – такие мощные, гремящие мотивы из скандинавских мифов. – (Она осеклась, увидев восхищённый взгляд Даниэля, его приоткрытый вишнёво-яркий рот). – Необычно.

– Да-да-да, так и есть! Это такой, ну… Внежанровый нуарный исполнитель. И у него куча отсылок, он часто обыгрывает скандинавскую или какую-то ещё мифологию. – (Взбудораженно улыбаясь, Даниэль вдруг по-кошачьи гибко скользнул с дивана на пол – и устроился на полу, рядом с её стулом). – Знаешь, мне очень нравится, как ты анализируешь. Это чертовски приятно слушать!.. А насчёт этого что скажешь?

Другая группа – но снова нуар: рвано-печальные всплески аккордеона, надсадно-долгий проигрыш, атмосфера блужданий по кругу в сумерках, среди сигарного дыма, абсента и фонарей. Богемный Париж девятнадцатого века – или сам Гранд-Вавилон двадцать первого?.. Высокий и странный – почти нечеловеческий на самых режущих нотах – голос солиста; надрыв на грани с истерикой, хрупкая нервная дрожь на растянутых гласных.

«Одна идеальна,

Другая – не очень,

Третья порочна,

В целом их много.

В карманах убого,

Одна недотрога,

Эта убога,

А эта нормальна.

А мне одиноко.

Мне одиноко.

Мне одиноко.

Мне одиноко…»[2]

Тревожный речитатив, от полушёпота – до визга, до крика, полного животной боли, животного отчаяния; Алиса видела, что руки Даниэля покрылись мурашками. Всё-таки на него отлично действуют крики. Открытые, ярко-демонстративные проявления страданий. Крики; не тишина.

Будто бы пытаясь сесть поудобнее, Даниэль опёрся локтем о стул Алисы – с кошачьей аккуратностью, бережно, не касаясь её бедра. А потом – пододвинулся чуть ближе. Совсем чуть-чуть – на пару миллиметров. Хирургическая точность.

Я знаю, что ты делаешь. Алиса прикусила щёку изнутри, чтобы не улыбнуться улыбкой торжества, и позволила его локтю соприкоснуться со своей ладонью, тихо лежащей на бедре. Даниэль замер, не глядя на неё – и не думая отодвигаться. Значит, не случайно. Свет лампы плясал на его густых, заманчиво-пушистых прядях, на шее, на нежно-беззащитных линиях ушей, на серебристом кресте серёжки. Укусить. Глядя сверху вниз на его затылок, Алиса осторожно – кончиками пальцев – коснулась его локтя. Провела по бугоркам мурашек, по сетчатым контурам паутины, властно занявшей предплечье. Сегодня он сказал, что ненавидит и боится пауков. Зачем же тогда тату-паутина? Чтобы себя помучить? Как и все эти песни и девушки?..

«…Ты идеальна –

Хотя что я знаю

Об идеалах?!

Замыленным оком

В мутные окна

Глядя на разных,

Я вспоминаю

Тебя, и ужасно

Мне одиноко.

Мне одиноко!

Мне одиноко!..»

Бессильные крики падшего ангела, раненого зверя, захлёбывающийся в судорогах аккордеон. Когда последние аккорды песни смолкли, Даниэль подозрительно долго не поднимал взгляд. Алиса поняла, что он почти плачет.

Сентиментальность психопата? Луиджи ведь тоже плакал над песнями и фильмами. И Ди плакала. Над любой дурацкой мелодрамой. Даже над видео с YouTube, где кто-нибудь умилённо говорил о своей семье – например, о том, как ухаживает за больной бабушкой. И Ди, и Луиджи в такие моменты явно было бы бесполезно напоминать, как они сами относятся к своим родным – и как говорят о них, с какой гневной грязью.

Просто сентиментальность психопата – или там, внутри, в глубине чёрной дыры, всё-таки не пусто?

А впрочем – какая разница?..

Ди, Луиджи. Слишком много памяти сегодня; слишком много имён из прошлого. Алиса встряхнула головой.

– Тяжёлая песня. Такое… экзистенциальное, вселенское одиночество. Тотальное обесценивание человеческих связей. И любви. Прямо Дон-Жуан.

– Дон-Жуан? – тихо переспросил Даниэль, поднимая голову. Его безумные пёстрые глаза – влажные глаза – теперь были совсем близко; Алиса перевела дыхание.

– Да. Незадолго до того, как его забрала статуя Командора, – увидев морщинку недоумения между красивых чёрных бровей, она пояснила: – Командор был мужем одной из дам Дон-Жуана – донны Анны. Есть разные версии легенды, но общая суть сводится к тому, что он надругался над памятником Командору – пришёл в склеп и пригласил статую на ужин. И она пришла, шагая каменными ногами. И забрала Дон-Жуана в ад за его грехи… Как-то так.

– «Ты идеальна – хотя что я знаю об идеалах»? – низким грудным голосом проговорил Даниэль, не отрывая взгляд от её лица; его зрачки блуждающе подрагивали, зелёное пятно в левом глазу наползало на желтовато-карие и серые участки. Он поправил чёлку, улыбаясь; теперь в изгибе его атласно-розовых губ было что-то особенно обольстительное. Улыбка одинокого падшего ангела – того самого, исстрадавшегося, из песни. – Мне правда очень нравится, как ты анализируешь! Столько всяких ассоциаций…

– Ну, я же переводчик-филолог. И писатель. – (Алиса осторожно отодвинула руку. Она знала, что сейчас должна первой разорвать контакт. Просто так – чтобы он больше ценил; преодолев нежелание). – Очень много тяжёлой неприкаянности в этой песне. Потому и подумала о Дон-Жуане… Ты весь горишь. Кожа очень горячая. Тебе не плохо?

– Плохо! – (Энергично кивнув, Даниэль провёл рукой по влажному лбу – и засмеялся). – Заболеваю, кажется, как и говорил… Грёбаный жар. Но ничего страшного.

– Может, воды? Или лучше ложись, полежи?

– Нет-нет, не надо! Сейчас, хотел тебе ещё одну песню показать… – уютно подбирая под себя ноги, пробормотал он. Алиса вздохнула. Видеть его вот так – внизу, рядом со своим стулом; в этом есть что-то волнующее. Чертовски волнующее. Хочется провести каблуком по этому утончённо-модельному, нервному совершенству. Если каблук не запутается в его цепях, паутинах и черепах. – Возбудила ты меня, блин!..

– Да всё что-то никак, – хмыкнув, пошутила Алиса. Кажется, пора переходить к более прямолинейной атаке. Сегодня – сплошные шаги ва-банк. Даниэль вскинул голову, улыбаясь; в его глазах плясали весёлые порочные искорки – ни следа отторжения, смущения или обиды.

– Не понимаете Вы, леди Райт, сути возбуждения!.. Вот, слушай!

[1] По мотивам песни «Бескозырка» Михаила Елизарова.

[2] Аффинаж «Одиноко».