Записки подменыша

Глава вторая. Теон. Эпизод шестой

***

На следующий день

– …Малыш, я понимаю тебя, правда, понимаю. Понимаю, что тебе плохо, тревожно. Но и ты меня пойми! Ты же сама видишь, что нравишься мне, что я с радостью провожу с тобой время, всегда пишу тебе, всегда отвечаю. Но я боюсь торопить события, боюсь, понимаешь?.. У тебя один опыт, у меня – другой. Мой опыт диктует мне, что опасно так быстро зацикливаться на одном человеке. Я этого не люблю, не умею так. Раньше так делал – но больше не делаю. Когда зацикливаешься – оно всё сначала красиво и романтично, а потом ты, блять, оказываешься выброшенным на улицу! У меня так уже было – с Мари. И я так больше не хочу.

Прекрасное лицо Даниэля мерцало перед Алисой в пиксельном мире видеозвонка. Его гибко-упругий актёрский голос то взмывал вверх трелями расстроенной скрипки, то рокотал горестным штормом оперы, то переходил в меланхоличные саксофонные переливы – бил по нервам симфонией скорби и сожаления. Он вскидывал брови, хмурился, вздыхал; его огромные глаза сияли такой болью, таким раскаянием, такими отчаянными попытками понять и быть понятым, что Алиса почти вспомнила полузабытый смысл выражения «сердце разрывается». Вот уже полчаса он что-то доказывал, доказывал, доказывал – нервно, по-детски взволнованно, повторяя аргументы по кругу. Свет ярко падал на его лицо, и кожа казалась белой, нечеловечески гладкой, как мрамор или жемчуг. Несколько раз Алиса ловила себя на том, что больше смотрит на него, упиваясь тончайшими шёлковыми узорами выражений его лица и интонаций, чем слушает, что именно он говорит.

– Малыш! – (Молящий взгляд прямо в камеру, драматично выдержанная пауза, тяжёлый вздох. Неужели он правда так переживает – или лишь искусно отыгрывает? Не разобрать. Наверное, и то, и другое). – Ну, малыш… Ты меня понимаешь? Скажи хоть что-нибудь.

– Да, да, понимаю. – (Она вымученно улыбнулась, решив не комментировать «малыша»). – То есть – я это всё и так в общих чертах понимала. До того, как ты начал говорить.

– А почему молчишь? – напирал Даниэль, снова жалобно заглядывая ей в лицо; так скулящий щенок ластится к хозяину.

Странное сравнение. Как бы ей самой не стать скулящим щенком.

– Думаю.

– О чём?

Алиса вздохнула, монотонно нажимая на пузырьки на антистресс-игрушке цветов радуги; пузырьки продавливались с забавным чпоканьем. Сегодня после работы она зашла в магазинчик Евы и Сильвии. Сильвия, разболтавшись, почему-то решила подарить ей недавно купленный поп-ит.

«По тебе видно, что ты стрессуешь! – заявила она, улыбаясь с ямочками на смуглых щеках – и бесцеремонно заталкивая круглый поп-ит в сумку слабо протестующей Алисы. – Ты сегодня как цепная собака – напряжённая и начеку. Расслабься!»

«Я не стрессую, – заверила Алиса, разглядывая душно благоухающие букеты тигровых лилий, пакетики с семенами и цепкие побеги плюща, обвивающие витрину. По залу, как обычно, парили бабочки с чёрно-синими крыльями; по подоконнику Ева заботливо расставила для них тарелки с нарезанными фруктами. Почему-то Алиса вспомнила, как пришла сюда в первый раз, – кажется, очень давно, в другой жизни, – и ей стало грустно. – Я само спокойствие. Да и на собаку уже давно не похожа, по-моему. Максимум на хомячка».

«Ну, зато хомячки милые, плодовитые и хорошо трахаются!» – прохихикала Сильвия. Она частенько выдавала вот так что-нибудь очень пошлое – и очень нелепое. Ева, расхаживавшая от одних цветов к другим с опрыскивателем, возмущённо фыркнула.

«Сильви!..»

«Надеюсь, ты права, – шутливо вздохнув, сказала Алиса. – А то кое-что в последнее время мне подсказывает, что это не совсем так».

Тонкие брови Сильвии поползли вверх; ахнув, она подалась вперёд от любопытства.

«Что-о, с чего бы это?! Ты же у нас теперь…»

«Да-да», – перебила Алиса. Она не любила слышать, как это произносят вслух.

«И что? Неужели какой-то чересчур требовательный дурачок взращивает комплексы в нашей красотке, а?»

«Не суть. – (Она кивнула на краешек знакомой чёрно-серебристой обложки, виднеющейся на столике у кассы). – Читаешь мою книгу?»

«Это я читаю, – сказала Ева, опрыскивая ядовито-розовый рододендрон. – Уже закончила. Такие ужасы… Очень больной текст».

«Так и есть», – польщённо ответила она.

«Больной текст и больная любовь, – отводя глаза, тихо добавила Ева. – Нет в ней радости, никакого просвета нет… Скажи, а эпизод с кошками – это правда? Он действительно приказывал тебе бить кота, как герой приказывает Жюстине? И потом смотрел на твою реакцию?»

«Это герой и Жюстина, – привычно напомнила Алиса, пряча улыбку. – Просто художественный вымысел, хоть и с автобиографической основой. Но нечто подобное было, да… Кажется. Я уже толком не помню».

Когда она рассказала об этой пьяной выходке Луиджи Даниэлю, тот скривился и брезгливо оценил: «Это всрато!» «Весьма», – согласилась Алиса. И всё же Даниэль помрачнел и задумался. Всё, связанное с Луиджи, вызывало у него странный обострённый интерес, – наверное, потому, что он невольно чувствовал сходство и старался найти различия.

И вот сейчас она сидит перед телефоном, мнёт радужный, будто кошечка-тату на рёбрах Ноэля, поп-ит – и понимает, что различия очевидны. Луиджи никогда не бросался бы в такие многословные покаянные объяснения, пытаясь её успокоить.

С другой стороны – Луиджи в подобных ситуациях меньше говорил, но меньше и делал. В такой концентрации женщины не вились даже вокруг него. Бабочки – на огонь.

А ведь Даниэлю всего двадцать один. Страшно представить, что с ним будет лет через десять.

Сегодня вечером, по традиции записывая ей пулемётную очередь аудиосообщений, Даниэль обмолвился: «…А я вот сейчас приду-у, пое-ем… И поеду на выставку, прикинь? Странно так всё, конечно! Я человека даже не знаю, а на выставку вот позвали. Но почему бы и нет, да же? Я и сам своего рода выставка!.. Опять же, пальто надо выгуливать».

И, возбуждённо тараторя, тут же переключился на болтовню о чём-то другом. Но Алису было не так просто сбить со следа; и этот нервный тон, и спонтанность решения, и размыто-бесполое «человек» говорили сами за себя.

«Понятно. Видимо, «человек» – дама из Badoo или Tinder’а?» – сухо записала она в ответ.

Даниэль ответил не сразу – позже, уже с улицы, сквозь ревущий ветер. Алиса почти ничего не разобрала – но скомканно-неохотное «Ну да, да» расслышала.

«Понятно», – холодно повторила она и замолчала. Этого хватило, чтобы Даниэль кинулся в нервные разъяснения сам.

«Мы поговорим об этом, когда я вернусь!» – выпалил он в очередном коротеньком голосовом – после бесплодной атаки обращением «солнце», лиричной песней и стикером с лисичкой.

«Думаю, не сто́ит, – ответила Алиса, стараясь выдержать безжалостно-ледяной тон. В ней клокотала униженная злость на грани с истерикой – но Даниэлю ни в коем случае нельзя было это заметить. – Ты своим поведением уже показал, что по этому вопросу мы не придём к консенсусу. Не вижу смысла обсуждать».

«А я вижу!» – упрямо написал Даниэль – уже буквами: наверное, добрался до выставки. Почему-то Алисе казалось, что это должно быть нечто глубокомысленно-авангардное – с абстрактной живописью на сюжеты из наркоманских галлюцинаций, с вывернутыми непропорциональными статуями из дерева и металла. Модная выставка какого-нибудь модного автора. И ведёт его туда модная гламурная дамочка из гранд-вавилонской богемы – или восторженная студентка-искусствовед.

«И какой же? – устало поинтересовалась она. – Поссориться?»

«Пусть поссориться, но обсудить это необходимо, леди Райт! Я чувствую вину. Я не люблю чувствовать вину».

Прямо и безапелляционно. Алиса уже видела, как на него давит даже малейший отголосок вины – давит до отчаяния, бледности, нервно бегающих глаз, подёргиваний губ и подбородка, искажающих красивое лицо. Приступы этого отчаяния сменяются раздражённым сопротивлением, злостью; вечные пограничные волны гнева и вины.

Правда, она ещё ни разу не видела Даниэля в настоящем гневе. И это явно к лучшему.

Она думала, что сегодня он уже не напишет, – ибо почему бы не продолжить вечер с богемной дамочкой или студенткой-искусствоведом за кофе или вином, а потом и у неё в постели?.. – но Даниэль пропал со связи всего на час, а потом прилежно отчитался, что идёт домой. Растерянность Алисы росла.

Если он так хочет писать ей, говорить с ней, если перед ней чувствует себя виноватым – зачем ему эти выставки на час, эти комментарии об изящности тела? Он настолько боится привязаться? Или настолько не может кого-то забыть – например, ту же Симону? Или, на его взгляд, в ней всё-таки что-то не так?

Манипулятор в стиле Луиджи – в холодном, рассудочном стиле, – проигнорировал бы и её ревность, и её тревогу. Даже наоборот – усилил бы их; сделал бы себя призом, за который нужно бороться, а её – доверчивой, неуклонно влюбляющейся простушкой. А Даниэль зачем-то возится с её переживаниями – возится снова и снова. Зачем, если ему психопатически всё равно?

Или не всё равно?

Она уже полчаса слушает взволнованный серебристый ручей его монолога – но всё ещё не может понять главное: всё равно ему или нет. Странно.

– Я всё это понимаю, – наконец сказала она, с тихим чпоканьем вдавливая ещё одну полоску поп-ита – оранжевую. – Понимаю твою позицию. У меня тоже был травмирующий опыт, мне тоже страшно зациклиться на одном человеке. Я тоже этого не хочу – и даже чувствую, что не смогла бы. По крайней мере, сейчас. Потому и не ищу серьёзных отношений. И…

– Да, да, ты сама говорила! – с жаром перебил Даниэль, поправляя распушившуюся чёлку. – Я потому и считаю это возможным, потому, в том числе, и веду себя так – из-за твоей позиции! Разве…

– …НО, – весомо произнесла она, сопротивляясь его перебиваниям, как река сопротивляется плотине. Даниэль покорно умолк. Тени от длинных ресниц ласково ложились на его скулы. – Но такая логика не совсем мне понятна. Точнее, я здесь вообще не вижу логики – ничего не вижу, прости, кроме сиюминутных импульсивных желаний, спонтанных порывов. Ты говоришь, что ищешь спокойствия и стабильности, что хочешь поступать разумно – но что ты, говоря всё это, делаешь? Разве эта постоянная смена женщин не противоречит всем твоим словам?

– Не противоречит! – возмущённо хмурясь, вскрикнул Даниэль. – Я объясню, почему!..

– Да ты уже объяснил, я тебя услышала. Но мне это ничего не доказывает. Разумеется, ты имеешь право на что угодно – ты мне ничего не должен и всё такое. Но это не значит, что в подобных ситуациях мне – как и любой девушке – не должно быть неприятно.

– Да почему же, почему?! – поразился он – так искренне, будто впервые слышал нечто подобное (а уж в это Алиса ни за что бы не поверила; слишком умело он действует в чрезвычайной ситуации под названием «женская ревность» – план эвакуации у него явно давно готов и отработан).

– Потому что… Потому что ты мне очень нравишься, – ровно, со странным спокойствием внутри проговорила она, изучая переходы серо-голубого, зелёного и желтовато-карего вокруг его расширенных зрачков, глядя на его нервно приоткрытый нежно-розовый рот. – И я… Имела основания полагать, что тоже тебе нравлюсь. Твоё поведение в эти дни…

– Но ведь так и есть! Ты…

– …свидетельствовало об этом с максимальной яркостью, – безжалостно продолжала она. – Я видела, что ты тянешься ко мне, что я тебе интересна, что тебе хочется проводить со мной время. Возможно, я, конечно, переоценила то впечатление, которое произвела на тебя, но…

– Нет! Чёрт побери, нет-нет-нет! – запаниковал Даниэль, ёрзая на диване и пристраивая телефон поудобнее. В кадре мелькали то его покрытые татуировками предплечья, то ключицы, то голое колено; Алиса почувствовала, как всё внутри сводит от уже знакомого голода, – и едва подавила порыв позвать его к себе. Сейчас нельзя. Смотреть, но не трогать; изощрённый вид мазохизма. – Ничего ты не переоценила! Просто я же говорю, я…

– …но ощущение было именно таким. И раз всё так, раз я тоже нравлюсь тебе и что-то для тебя значу – зачем всё это? Вот этот момент не совсем укладывается у меня в голове. Ну, то есть, если я встречаю кого-то, к кому меня влечёт что-то более-менее серьёзное… Ладно, уберём слово «серьёзное», – поспешно добавила она, увидев во взгляде Даниэля хмурое напряжение.

– Да, это слово мне не нравится, – чуть успокоившись, согласился он. – Потому что, раз уж мы разграничиваем серьёзные отношения и какую-то увлечённость человеком… Ты прекрасна, ты просто солнышко, и мне нравится общаться с тобой, пойми! Вот я и общаюсь.

– Общаешься – и со мной, и с другими.

– Да, но почему нет?! Выставка – это просто выставка, я ведь не спал с этой женщиной! Я…

– Да спал, не спал – какая, в сущности, разница? – с досадой перебила Алиса; почему-то её передёрнуло. Зелёный пузырёк – голубой пузырёк – синий пузырёк. Вот так. Прекрасное изобретение этот поп-ит. – Ты мог сходить на эту или любую другую выставку со мной – но ты выбираешь идти не со мной, вот в чём дело. Какой вывод могу сделать я – и могла бы сделать любая другая девушка на моём месте? «Значит, я не так уж интересна ему; значит, вот так он расставил приоритеты».

– Но я с радостью схожу с тобой, куда скажешь!

– А вот это мне уже совсем не нравится, – поморщившись, призналась она. – Во-первых, похоже – прости – на подаяние с барского плеча: «Так и быть, и с тобой схожу!» А во-вторых – ты, по сути, ставишь меня в ситуацию, когда я должна с кем-то за тебя конкурировать. «Вот она сводила меня на выставку, а ты нет», – так, что ли? Почему я вообще должна участвовать в этом, эм, кастинге?

– Да нет никакого кастинга, о чём вообще речь?! – издав горестный стон, под чпоканье поп-ита воскликнул Даниэль. – Просто всё ситуативно! Я действую по ситуации, понимаешь? Меня позвали – я пошёл! Всё, нет тут больше никаких тайных смыслов! И это никак не меняет твой статус в моих глазах!

«И какой же это статус?» – хотела уточнить Алиса – но в последний момент осеклась. Не надо, не сейчас. Это его спугнёт.

– Короче говоря, возвращаясь к моей мысли, – размеренно продолжала она. – Когда я встречаю человека, который мне правда нравится, к которому меня влечёт – как к тебе, например, – я фокусируюсь на этом человеке, вникаю в него, погружаюсь в него. И мне не нужно растрачивать своё время и внимание на других в такой период. Потому что в голове невольно возникает: а зачем? Вот зачем мне, например, идти гулять с кем-то ещё, если я могу провести время с этим человеком? Я сейчас только про романтическое и сексуальное общение, конечно, не про дружбу.

Она постаралась не думать о Теоне с его тремя неудобными вопросами. Теон сейчас возникает то и дело – но исключительно из-за того, что ей недостаёт сфокусированности Даниэля. Пора это признать.

К сожалению. Лучше бы ей, как и раньше, было всё равно. После договора с мэром ей казалось, что это «всё равно» – неизменно, как крошащаяся лепнина на фасадах Гранд-Вавилона, как мерцание жёлтых фонарей на воде его каналов, как надрывные завывания уличных музыкантов возле метро. Оказалось – не совсем.

Оказалось, что Теон прав. Ей просто нужно было встретить подходящий источник хаоса.

– …А ты этого не делаешь, – подытожила она. – Значит, я, видимо, не так уж и зацепила тебя. А если всё дело в страхе перед привязанностью, о котором ты говоришь, – разве логично проецировать опыт из прошлого на кого-то нового? Ведь я другой человек. Я не обязана сделать так же, как с тобой делали раньше. Да, Симона поступила с тобой плохо… – (Так плохо, что теперь ты учишься стрелять на её фотографии). – Мари тоже ранила тебя. Ты постоянно говоришь о «выброшенности на улицу» – именно этими словами, – но…

– Потому что так произошло, – бледнея, низким глухим голосом отрезал Даниэль. – Я был выброшен на улицу. А перед этим она мне изменила.

Вот как. Алиса растерянно замерла с поп-итом в руке.

Всё чудесатее и чудесатее, как говорила её тёзка из сказки Кэрролла. О Мари она слышала уже много – больше, чем о Симоне, гораздо больше, чем о Мадлен. После Мадлен это были самые долгие отношения Даниэля; судя по его рассказам, он провёл с ней почти год – причём хранил ей верность и, как он возвышенно выражался, «отдался человеку полностью». Похоже, это была разумная, сильная, цельная личность; человек, которому оказалось под силу схватить этот огненный поток хаоса – и на какое-то время не только удержать его, но и полностью перестроить. «Она показала мне другую жизнь, – лёжа рядом с ней и пустыми глазами глядя в пространство, говорил Даниэль. – Вывезла меня в Гранд-Вавилон из моей дыры. Показала, что необязательно жить в насилии, постоянно драться, решать всё агрессией – что можно иначе. Показала, что можно покупать и заказывать еду, покупать вещи – а не обменивать их и переделывать, как принято у панков. Что можно работать и зарабатывать деньги. Я же вообще это всё отрицал, когда был радикально мыслящим долбоёбом. «Работать на дядю – да нахуя это мне?! Я же против капитализма!..» Она сгладила всё это, доказала мне, что не всё так однозначно». «Социализировала тебя», – подытожила Алиса, заочно удивляясь Мари. Какая же прорва сил и мудрости в ней была? Ведь ей удалось, по сути, то, чего он так жадно ищет, – заменить ему мать. Стать ему той, кого он мог бы любить вместо матери. Как же удалось?

И что с ней стало – потом, после него?..

Алиса не расспрашивала в подробностях, как Даниэль и Мари расстались, – но уж точно не могла бы предположить, что она ему изменила. Максимум – наоборот. Да и зачем изменять такому прекрасному, умному, тонко чувствующему, умеющему общаться созданию? Конечно, изменяют всем, но всё же – нелепость.

До чего нужно довести женщину, чтобы она задумалась о такой нелепости? Может, Мари терзали те же демоны, что уже сейчас покусывают её, – только демоны, чудовищно разросшиеся за год сожительства?

– Прости, я не знала, – тихо сказала она. – Мне жаль.

– Ничего. Просто говорю как есть, малыш: я боюсь. – (Даниэль помолчал, трепетно глядя ей в лицо, не моргая). – Боюсь привязаться, сфокусироваться на одном человеке – и потом испытать то же самое, оказаться в том же дерьме. Ты должна понять – с этим твоим итальянцем-алкоголиком, с другом-геем, с наркоманом здешним…

– Он не наркоман, – еле сдержав нервный смех, поправила она. Сам Ноэль, наверное, никак не отреагировал бы на этот пренебрежительный титул – а вот мэру было бы обидно за своё прекрасное детище.

– Ложь и провокация! Наркоман! – морщась, твёрдо возразил Даниэль. – Мне похуй! Любого, кто хоть какое-то время что-то системно употреблял, можно назвать наркоманом. Бывших наркоманов не бывает – говорю это как человек, который встречался с наркоманками… Так вот! У нас с тобой разный опыт, но в чём-то похожий. Я потому и говорю, что все люди в каком-то смысле одинаковые. Ты же видишь – я не исчезаю, я общаюсь с тобой. И я буду с тобой общаться! Но и с другими – да, с другими тоже буду. Мне это нужно.

– Иначе говоря, ты не оставляешь мне выбора, и это ультиматум, – спокойно заключила Алиса.

– Почему ультиматум?!

– Потому что: «Либо будет как я говорю, либо никак». Я не люблю, когда меня ставят в безвыходное положение, знаешь ли.

– Я чуть не покончил с собой тогда, – вдруг сказал Даниэль, всё так же неотрывно глядя на неё. Его переливчатые глаза теперь были похожи на перламутровое стекло – застыли с тем же выражением, как когда он повторял «Я не помню». Алиса больно прикусила щёку изнутри. – Уже залез на подоконник, открыл окно… Она схватила меня за ногу, и я упал на пол. Мари. Но я этого почти не помню. Она рассказывала. Ну, то есть, смутно помню, урывками. Я вообще плохо помню те дни.

Теперь его голос звучал монотонно, спокойно, как море, тихо гудящее в темноте, – будто все возмущённо-тараторящие птичьи трели пару минут назад издавал другой человек. Тишина – когда за шумом и яростью не остаётся звуков. Когда нет слов, чтобы выразить.

Тьма. Тьма и огонь.

– Ты был… в психозе? – хрипло выдавила она, пытаясь собраться с мыслями. Даниэль кивнул.

– Несколько дней. Я не помню, плохо помню… Мне говорили, что я передвигался по квартире вот так! – (Он скособочился, подняв одно плечо выше другого, вытаращил глаза, некрасиво скривил лицо – и вдруг засмеялся. Резкий, визгливый, неприятный смешок – но весёлый, болезненно-весёлый, как в истерике; Алиса вздрогнула). – Как монстр из ужастиков. Ломаными движениями. Прикинь, какой сюр?! Я вообще, говорят, странный в этих припадках – говорю что-то там, делаю…

– Даниэль.

– …а потом не помню, что́. Всякую дичь! Сам с собой могу говорить, кричать, плакать, хватать себя, хватать людей… – (Снова визгливый смешок, захлёбывающееся хрюканье в конце; он закашлялся, дёрнувшись всем телом, уголок его губ повело вниз). – И хуй знает даже, что делать в эти моменты! Только ждать. Вот что я скажу, то и делать.

– Даниэль…

– Скажу молчать – молчать. Скажу уйти – уйти. Скажу гладить меня по голове – гладить меня по голове. – (Растерянная пауза, морщинка меж бровей; он словно только что понял, о чём рассказывает). – Самое главное – не злить, чтобы хуже не стало. А тогда, с Мари – о, тогда да! Было очень плохо. Она вся-якого насмотрелась…

– Даниэль, хватит! – (Она повысила голос, поймав его плавающий блестящий взгляд, падая во мрак расширенных зрачков. Он послушно умолк, тяжело дыша). – Не надо об этом. Не надо. Прости меня. Я вижу, что тебе тяжело…

– Тяжело? – озадаченно хмурясь, переспросил он. – Да нет, не сказал бы. Это прошлое. Я давно отпустил Мари, давно отпустил их всех. Мы не общаемся. Ну, то есть – если она напишет, я отвечу, но мне будет всё равно. Я вообще легко отпускаю. Люди заменяемы.

Легко отпускаешь – но совсем не умеешь удерживать. И явно гордишься тем, что «легко отпускаешь»: такая красивая, ораторски-ритмизованная речь, когда ты говоришь об этом. Ты веришь, что умеешь жить. Что это правильно.

Алиса перевела дыхание, продавливая самую нижнюю – фиолетовую – полоску пузырьков на поп-ите. Её наполняло странное чувство – неприятное, грузно-скользкое, похожее на удушье чем-то холодным. На грани с тошнотой. Хотелось то ли прижать Даниэля к груди, запустить пальцы в его пушистые волосы и заплакать – то ли бежать.

Бежать так быстро, чтобы даже эта река лавы не догнала её. Полузабытое, страшное: чаща, бурелом, гнилой прелый запах, упругий ковёр мха. Чужое надрывное дыхание за спиной, чужие зубы, готовые сомкнуться на её горле. Перескочить через узловатый корень, запутать следы; ни в коем случае не оборачиваться. Бежать. Бежать, пока не подкосятся ноги.

Бежать, пока не настал закат.

– Мне жаль, что я завела этот разговор. Давай не будем. Это всегда большая боль – потерять человека, с которым был так долго. Вообще потом не понимаешь, что и как. А уж в твоём случае…

Нужно говорить рассудительно, со сдержанным сочувствием, чтобы он расслабился. Может быть – даже чтобы начал спорить. Откуда-то Алиса знала это – и угадала: Даниэль небрежно пожал плечами, его дыхание выровнялось.

– Не согласен. Хорошо, что завела: я хочу, чтобы ты узнавала меня с разных сторон. Мне это нужно! – (Новый проникновенный взгляд. Нет уж, я не верю, – грустно подумала Алиса. Меня не купить этими взглядами, не купить твоим самовнушением. Теперь я знаю, где правда. Теперь я вижу. Тот ты больше похож на правду – без всего этого поверхностного лоска, без харизматичной весёлости, без стильного пальто. Тот ты – во тьме и пламени). – А Мари – ну… Там всё было закономерно. Всё к этому шло. Переезд, все дела…

– Новое окружение, меньше времени друг на друга?

– Да-да, вот именно! Ей постоянно не хватало внимания, она постоянно негативила на меня – то не убрал, это не помыл… И всё время приводила в пример своего бывшего: мол, он это делал, а ты не делаешь. – (Он вздохнул, морщась – но без злости, просто с усталой тоской). – А я правда не мог выполнять все её требования. Я вкалывал на двух работах, причём обе были физическими. Мысль была одна: как бы заработать побольше денег, как бы удержаться на плаву. И я, блять, не робот!.. К сожалению.

– Отсюда и желание стать роботом? – догадалась Алиса.

– Отчасти.

– Понимаю. Совместный быт часто всё усложняет, – сказала она, решив не озвучивать свои мысли полностью. Ясно, что претензии по поводу уборки и копящееся раздражение – лишь верхушка айсберга; так всегда бывает. Что-то другое довело Мари – очень сильно довело, выпило даже её цельную натуру. Что-то, о чём он не рассказывает.

– Да, тем более в чужом городе! – с жаром подхватил Даниэль. – Где у тебя никого нет, кроме этого человека: ни родителей, ни друзей… Никакой страховки. Где ты реально оказываешься на улице, как только что-то идёт не так. Раньше у меня не было такого опыта. Теперь есть. И я точно знаю, что не хочу его повторять. Не хочу отсекать все другие связи раньше, чем мы с человеком хорошо узнаем друг друга. Раньше, чем я смогу убедиться: да, это тот самый Человек! – (Он снова произнёс слово «Человек» со страстью фанатика – с большой буквы. Алиса вздохнула, откладывая поп-ит. Всё это звучит, конечно, очень трогательно – но всё же нельзя не заметить, как грамотно он увёл её от разговора об ультиматуме и других девушках. Увёл драматичным, но математически просчитанным давлением на жалость). – Понимаешь, малыш? И да, я слышу тебя: ты не искала отношений, не искала любви – но теперь встретила такого вот охуенного меня, и…

– Я так не говорила, – сдерживая смех, прервала Алиса.

– …и задумалась. Я хотел сказать просто «задумалась», – безмятежно улыбаясь – бодрея на глазах, – промурлыкал Даниэль. – Тебе не хочется, чтобы я общался с другими, тебе не хватает моего внимания. Я понимаю. Но мы оба должны подождать.

– Узнать друг друга получше, как говорят в мелодрамах?

– Именно! Зря ты иронизируешь, потому что так и есть. Во мне всё-таки много того, что непросто принять, что не все могут выдержать. Да это тебе, наверное, уже и так понятно: ты умный человек…

– Ну, во мне тоже много того, что сложно принять, – пробормотала Алиса.

Отсутствие души, например.

– Вот видишь! Я рад, что мы друг друга поняли, – с заботливо-просветлённым лицом заключил Даниэль. Уследить за скачущей кардиограммой его настроений было всё труднее. – Надеюсь, тебе стало хоть немного легче. Потому что я всё это рассказываю, не чтобы сделать тебе больно или попонтоваться, а чтобы показать: вот он я, вот такой, смотри! – (Он развёл руки, будто подставляя грудь под невидимые пули). – И чтобы тебе было понятнее. Я раскрываюсь перед тобой. Можно сказать, даю тебе готовую инструкцию по эксплуатации меня!

– Инструкцию по эксплуатации, – задумчиво повторила Алиса. – Звучит очень… Машинно. – (И очень нарциссически. Подход к тебе всегда должен искать другой человек, не так ли? Должен разгадывать тебя, как ребус? Наоборот – никогда?). – На самом деле, знаешь, я бы сводила тебя в музей европейского искусства. Всякие авангардные эксперименты я не очень люблю, а вот в классической живописи разбираюсь неплохо. Ты там был?

– Не был. Я же быдло!.. Вот это уже другой разговор, это мне нравится! – просияв, воскликнул Даниэль. – Когда пойдём?