На следующей неделе меня вызвала Ефимцева, директор детского дома. Она, единственная из наших педагогов, была человеком, неравнодушным к нам, но человеком усталым, измученным вечным грузом забот, раздражительным, притворно-чёрствым; непритворно-настойчивым и твёрдым.
– Садись, Лисицына, – велела она мне и указала на стул.
Большинство воспитанников она называла по именам, а тех, кому втайне симпатизировала – по фамилиям, чтобы никто не смел сказать об этих её симпатиях. Я была прилежной ученицей, послушной, тихой, меня она, может быть, любила.
Я села. Директор помолчала.
– Ты теперь за этим… за Бойцовым, так, выходит? – негромко спросила она.
Я кивнула. Прикусила губу, пряча улыбку.
– Да, так вот, девочка. Эх, доля ваша ранняя… – Она тяжело вздохнула. – Ну, хоть от других цела будешь… Не знаю, не поздно ли я тут спохватилась, но, в общем, вот…
Она положила передо мной упаковку дешёвых презервативов.
– Надежда Степановна, спасибо!
Я не сдержалась, заулыбалась.
– Что ты сияешь, как медный женский таз! – разгневалась директор. – Ведь поздно уже, наверняка поздно, балбеска ты этакая! Нет чтобы самой прийти, сразу бы и пришла, идиотка! Не бережёте себя! Знаешь, сколько я абортов видела? Знаешь, чем чреват аборт в твоём возрасте? Детей иметь не хочешь? Да и правда: зачем нищету плодить, конечно…
– Надежда Степановна, он меня до сих пор не тронул! – воскликнула я.
Директор открыла рот, так и сидела.
– Ведь врёшь мне в глаза! – собралась она.
– Не вру! Надежда Степановна, миленькая, зачем мне врать? Как вы это объясните?
– Всё, иди отсюда, иди! Какая я тебе ещё «миленькая», Лисицына, сдурела ты, что ли?! Никак не объясню! Дуростью его объясню! Импотенцией! Онанизмом! На сторону ходит! Гигиенические изделия не забудь! Скажешь, купила у старших. Найди тайник, спрячь! И не смей мне, Лисицына, распускать клевету, будто директор детского дома снабжает презервативами воспитанников! Терпеть не могу клеветников! Ненавижу!