Fantom pamjati

Глава 1 По химии и физике у меня в школе были стабильные тройки, которые ставились мне исключительно из уважения к моим успехам по гуманитарным предметам. Поэтому еще до того, как мне удалось разлепить веки, я на полном серьезе прикидывал, может ли гранитная плита быть жидкой внутри. Выходило, что может. Первой мыслью, которая прорвалась сквозь плотный туман неопределенности, окутавшей мозг, было понимание того, что я умер и представляю собой гранитный памятник самому себе. И чем же еще я мог быть, если и руки, и ноги, и голова – все, из чего я состоял, было каменно-тяжелым и неподвижным. А внутри плескалась боль, пронзительная и жгучая, как приправленный острым перцем кипяток. Ее нельзя было тревожить, ибо при малейшей попытке шевельнуть веками или губами она взвивалась упругими волнами, словно старалась вырваться наружу, распирая мой череп изнутри. Я старался сохранять неподвижность и одновременно придумать способ обмануть эту хитрую и коварную жидкую боль внутри гранитно-неподвижного тела. Ну ладно, пусть не обмануть, но хотя бы понять, что случилось. Я ехал в магазин, в большой супермаркет, чтобы набить багажник машины продуктами и на несколько недель плотно осесть в одиночестве на даче и поработать без помех. Настроение было премерзким, это я помню точно, и даже помню, почему именно. А больше не помню ничего. Ехал по Садовому кольцу, по внешней стороне, направлялся к Комсомольской площади, чтобы выехать на Русаковскую улицу, где и находился вышеупомянутый супермаркет, оттуда по прямой собирался выскочить на Щелковское шоссе и без приключений доехать до дачи. Приключение, однако, все-таки случилось, но убей меня бог, если я помню, какое именно, где и почему. Я, конечно, писатель, и, по определению, у меня с фантазией должно быть все хорошо, но ничего, кроме аварии, я придумать так и не смог. – Вы меня слышите? – донесся откуда-то издалека едва слышный голосок, больше напоминавший шелест сухих листьев. Я сделал над собой усилие и шевельнул губами. Хотел сказать «да», но что получилось на самом деле – не знаю. Зато неловкая попытка вступить в контакт с внешним миром была немедленно наказана бурным всплеском боли, буквально ударившей изнутри по глазам и затылку. Шелестящий голосок еще что-то спрашивал о моем самочувствии, но я счел за благо больше не рисковать, потому что понял: битву с болью на данном этапе мне все равно не выиграть, так что лучше затаиться, уйти в тину и прикинуться водорослью. Потом я почувствовал укол в руку и через некоторое время уснул. Второе пробуждение оказалось куда более приятным и в очередной раз подтвердило старую истину об относительности всего в этом мире. Я по-прежнему оставался надгробным памятником самому себе, заполненным изнутри тяжелой жидкой болью, но боль эта была уже не такой сильной и вполне позволяла потихоньку шевелить губами. Конечно, разговаривать в полный голос я еще не мог, первый же изданный мною звук, резонируя в черепной коробке, напрочь пресек эти глупые помыслы, но если шепотом – то все получалось. И уже одно это вселяло оптимизм и поднимало настроение. Более того, я осмелился открыть глаза, но почти ничего не увидел. В комнате было темно, лишь слабая полоска света пробивалась откуда-то со стороны окна. – Как вы себя чувствуете? – очень тихо спросил кто-то, чьи очертания я лишь смутно угадывал рядом с кроватью. – Не очень, – честно прошептал я. – Голова сильно болит. Где я? Что со мной? – Вы в больнице. Вы попали в аварию. – Не помню… – Как вас зовут? – Андрей Михайлович Корин. Документы… – Что? – В машине были документы, паспорт, права… Разве их не нашли? – Нашли, не волнуйтесь. – Тогда почему вы спрашиваете мое имя? – Так надо. Вы устали? – Нет… Да… Где это случилось? – А вы сами не помните? – Нет… Я ехал по Садовому, перестраивался, чтобы свернуть к трем вокзалам… Где-то там, да? – Когда это было? – Не знаю… сегодня, наверное… может быть, вчера… Около восьми вечера. Сколько времени я здесь нахожусь? – Сутки. Авария произошла вчера. Какое было число? Вопрос показался мне глупым, но я сообразил, что меня проверяют. Раз так сильно болит голова, значит, я получил травму черепа, и теперь доморощенным эскулапам необходимо убедиться, что у меня крыша не слетела. Благодаря родителям-медикам кое-какие осколочные знания из области врачевания у меня были. – Вчера было восемнадцатое июля, – добросовестно вышептал я, стараясь как можно активнее шевелить губами. – Какого года? – Тысяча девятьсот девяносто девятого. Почему здесь так темно? Почему нет света? – Вам нельзя ни света, ни громких звуков. Отдыхайте, Андрей Михайлович, постарайтесь уснуть. Особо стараться не пришлось, я действительно ужасно устал за время этого короткого разговора. Уже почти заснув, я вдруг вспомнил, что так и не выяснил, что это за больница и где находится. Интересно, они уже связались с кем-нибудь, сообщили обо мне? Лина, конечно, вряд ли будет рвать на себе волосы, у нее своих проблем выше крыши, бизнес занимает все ее время и внимание. Наверняка даже ездить ко мне в больницу будет не чаще раза в неделю. А вот Муся по-настоящему расстроится, станет переживать, поднимет на ноги всю медицинскую общественность страны, чтобы как можно быстрее привести меня в форму. Что ж, вполне понятно, мое здоровье – это быстрейшее завершение новой книги, которую я намеревался закончить, сидя в дачном затворничестве, мои книги – это мои гонорары, а мои гонорары – ее проценты. Я не льщу себя надеждой, что Муся так активно ведет мои дела, потому что любит меня как друга и восхищается моим талантом. Ха-ха! Талантом, если он вообще есть, она восхищается ровно настолько, насколько этот талант делает книги продаваемыми, а вовсе не потому, что ей самой эти книги нравятся. Но мне все равно, меня это не обижает и не задевает. Главное, что Муся сняла с меня практически все заботы и хлопоты, в том числе и неприятные, а я добросовестно плачу ей за это деньги. Как только Муся узнает о том, что я попал в больницу, сразу же все завертится, закрутится, встанет на место и образуется в самом лучшем виде. Когда проснусь, надо будет первым делом попросить, чтобы связались с ней. Девушка в белом халатике ловко перестелила простыни, поворачивая меня с боку на бок, и помогла мне немного приподняться. – Тошнит? – заботливо спросила она. – Кажется, нет. – Попробуем покушать? Мне стало смешно. Как с ребенком разговаривает, честное слово, а ведь мне уже сорок четыре. – Рискнем, – согласился я. Чувствовал я себя куда лучше, уже мог разговаривать вполголоса, хотя попытки встать и пройтись по палате ни к чему хорошему не привели, голова кружилась так сильно, что я и двух шагов сделать не сумел. Но зато в положении лежа я был вполне коммуникабелен. – Какая сегодня погода? – поинтересовался я, без энтузиазма глотая жидкую безвкусную манную кашу. – Ой, погода замечательная, – защебетала сестричка по имени Анечка, – для конца апреля вообще шикарная, тепло, солнышко! При чем тут апрель? Сейчас июль. Я попал в аварию восемнадцатого, прошло три дня, сегодня должно быть двадцать первое июля. А никакой не апрель. Наверное, у сестрички такой юмор. Что ж, покажу, что сумел его оценить. – Ну что ты, Анюта, в апреле должны быть морозы и горы снега, вот это считается шикарным. А солнышко и тепло – это непорядок. Она испуганно посмотрела на меня, алюминиевая ложка с жидкой кашей дрогнула в ее руке. – Вы это серьезно? – Абсолютно. Я же понимаю, что если три дня назад было восемнадцатое июля, то сегодня должен быть конец апреля, иначе и быть не может. Что ты на меня так смотришь? – Андрей Михайлович, но сегодня действительно тридцатое апреля. Две тысячи первого года. Вы мне не верите? – Аня, твои шутки перестают быть смешными, – я раздраженно поморщился. – Всему надо знать меру, особенно когда имеешь дело с больными. – Это не шутки, – голосок ее задрожал, на глазах появились слезы, – вы попали в аварию в пятницу, двадцать седьмого апреля. Сегодня понедельник, тридцатое. Вы ехали в Талдом на встречу с читателями, в вашу машину врезался какой-то наркоман на джипе. И сейчас вы лежите в Талдомской больнице. – Прекрати! Я начал не на шутку сердиться. Что себе позволяет эта девчонка? Хочет показать, какие у нее способности к шуткам и розыгрышам? Меня никогда не приглашали в Талдом, я вообще там сроду не бывал, знаю только, что есть такой городок на севере Московской области. – Я ехал к себе на дачу, а не в Талдом, это совершенно другое направление. И перестань валять дурака! Слезинка выскользнула из глаза и медленно поползла по гладкой упругой щеке. Алюминиевая ложка с влажным чмоком плюхнулась в миску с кашей. – Не верите? Я вам покажу сейчас… Подождите. – Анюта выскочила из палаты и через минуту вернулась, держа в руках газету. – Вот, читайте. Это наша талдомская газета, здесь все написано. Да, здесь действительно было все написано. И про то, что двадцать седьмого апреля, в пятницу, в Доме культуры состоится встреча с «нашим любимым писателем, автором многочисленных бестселлеров Андреем Кориным». И даже про то, что эта самая пятница, двадцать седьмого апреля, имеет место быть в две тысячи первом году. Если это розыгрыш, то он зашел слишком далеко, ведь такую газету, пусть и в единственном экземпляре, надо было придумать, сверстать и напечатать. Меня хотят свести с ума. Но кто? Зачем? О чем-то подобном я читал у Себастьена Жапризо, кажется, книга называлась «Дама в очках, с ружьем и в автомобиле». Меня хотят заставить поверить, что я свихнулся вследствие аварии, не помню, что происходило в моей жизни, путаю даты. Меня хотят выбить из колеи, сделать нетрудоспособным, помешать мне писать книги. Кто? Кому это может быть нужно? Черт возьми, почему до сих пор здесь нет Муси? Я же еще утром дал все ее телефоны и просил сообщить ей, где я нахожусь. Видно, дисциплина персонала в этом провинциальном лазарете еще хуже, чем медицинская подготовка. Я аккуратно (насколько сумел плохо слушающимися руками) сложил газету и сунул ее под подушку. Глубоко вдохнул и задержал дыхание, чтобы не дать прорваться клокочущей во мне ярости, смешанной со страхом. – Я больше не хочу есть. Позови, пожалуйста, врача. – Вы плохо себя чувствуете? – переполошилась сестричка. – Я сказал: позови врача, – холодно повторил я. Анютка молча собрала на поднос миски и кружку, расставленные на тумбочке возле кровати, и, не глядя на меня, вышла. Через два часа, после разговора с врачом и безуспешной борьбы с действительностью, мне пришлось констатировать факт, приведший меня в ужас: у меня украли почти два года жизни. Сегодня тридцатое апреля две тысячи первого года, в аварию я попал двадцать седьмого апреля, и никакими интеллектуальными усилиями сей прискорбный факт отменить не удается. А последнее, что я помню, – это поездка на дачу восемнадцатого июля девяносто девятого года. Один год, девять месяцев и десять дней исчезли из моей жизни и из моего сознания, растворились, растаяли. Я пытался слабеньким своим умишком охватить эту истину, но не мог и оттого чувствовал себя растерянным, слабым и беспомощным, как несмышленый малыш, волею случая заброшенный в мир взрослых и вынужденный понимать и принимать их правила жизни, так отличающиеся от его собственных. Я не мог и не хотел смириться со страшными словами «посттравматическая амнезия», несмотря на уверения доктора по имени Василий Григорьевич, что все не так страшно и что если амнезия действительно является следствием травмы черепа и шока, то она очень скоро пройдет, буквально за несколько дней. Мне нужно было пережить это новое понимание действительности, и пережить в одиночестве. Единственный человек, которого я хотел видеть, была Муся – мой литературный агент Мария Беловцева. Перед ней мне не стыдно выглядеть растерянным и слабым – она меня и не таким видала, знавали мы и худшие времена. По крайней мере, когда хоронили мою сестру Веру, я был, что называется, «в грязь», плакал, бился в истерике, жить не хотел, а ведь мне было почти сорок. Так что Мусю я не стесняюсь. А вот всех остальных, включая жену Лину и закадычного друга Борьку Викулова, видеть мне пока не хочется. Однако доктор Василий Григорьевич внес коррективы в мои эгоистические желания. Муси нет в Москве и вообще в России, она уехала с ребенком на десять дней на море, в Египет. Так сказала ее мама, ответившая на телефонный звонок. Лины тоже нет, она, оказывается, уже две недели как находится в Шотландии и предполагает пробыть там еще почти месяц: решила довести до полного совершенства разговорный английский, который просто необходим ей в бизнесе. Наш десятилетний (хотя нет, теперь ему уже двенадцать) сын Женька остался на попечении бабушки, моей мамы, которая ввиду длинных майских праздников тут же радостно схватила любимого внучка и отправилась в Самару пообщаться с подругами юности. После того, как доктор по моей просьбе отработал все номера телефонов, которые я ему дал, выяснилось, что в Москве в данный момент находится только моя дочь от первого брака Светка, которая, услышав о том, что я попал в больницу, тут же вызвалась немедленно приехать. И как выяснилось, добрый дядя доктор такое разрешение ей уже дал, меня не спросив. Надо отдать должное Василию Григорьевичу, он и в самом деле сделал все, что мог: оказалось, что за последние два года многие номера телефонов изменились, в том числе и номер Мусиного мобильного, но я их уже не помнил…