Doroga

Дорога-6

– Хорошо, пап, я постараюсь, – ответил мальчик.

– В шесть часов сходишь за Лелькой в садик, и смотри, чтобы она ничего не почувствовала, – предупредил Родислав. – Про то, что бабушка умерла, – ни слова. Мы потом ей как-нибудь аккуратно объясним. Знаешь что, пусть она лучше побудет у бабушки Клары, – решил он. – Я сейчас позвоню ей, предупрежу, чтобы она забрала Лелю из садика и увезла к себе, а ты оставайся с мамой и тетей Томой и ни на шаг от них не отходи. Выполняй любую просьбу, любой каприз, и сам инициативу проявляй, не давай им уходить с головой в рыдания, а то сердце сорвут. Попроси маму помочь тебе решить задачки по математике, она в этом сильна, а у тети Томы спроси что-нибудь по биологии, она когда-то очень биологией увлекалась. В общем, действуй, сын, я на тебя полагаюсь.

Родислав не был до конца уверен, что тринадцатилетний Коля осознает всю меру ответственности за двух ошеломленных внезапной утратой женщин, но, с другой стороны, ему и самому было тринадцать, когда он познакомился с Любой, и он очень хорошо помнил себя в этом возрасте. «Я был достаточно взрослым, чтобы понимать такие вещи, – думал он. – А нынешнее поколение подростков должно быть умнее и взрослее нас, у них же акселерация. Ничего, справится».

После известия о смерти жены у Николая Дмитриевича подскочило давление, да так сильно, что встал вопрос о немедленной госпитализации. Родислав был уверен, что тесть лежит пластом, и хорошо еще, если к похоронам оправится, но водитель служебной машины Головина, приехавший, чтобы отвезти Родислава в бюро ритуальных услуг, сказал, что генерал находится на службе и лично занимается кладбищем и вопросами транспорта. «Силен мужик, – подумал Родислав. – Старая закалка. В нынешнее время таких наищешься. Если бы с Любашей что-нибудь случилось, я бы, наверное, лег на диван лицом вниз и не вставал. А этот на службу пошел, да еще с таким давлением. Силен!»

* * *

Шестилетнюю Лелю на похороны бабушки не взяли, Клара Степановна отвела внучку утром в детский садик, а вечером забрала и привела домой к маме и папе, когда те уже вернулись после поминок. Но все равно по лицам родителей, брата и тетки и по их голосам она поняла, что что-то случилось, что-то ужасное, горькое и болезненное, и моментально затемпературила. Люба взяла больничный по уходу за ребенком и сидела дома вместе с Родиславом, который до девятого дня на занятия в Академии не ходил. Он успешно поступил в адъюнктуру и был прикреплен, как и хотел, к одной из управленческих кафедр. Теперь ему как адъюнкту надлежало посещать занятия по философии и иностранному языку для подготовки к сдаче кандидатских экзаменов, но поскольку все знали, что майор Романов – зять замминистра, у которого только что умерла жена, на прогулы смотрели сквозь пальцы. Родислав даже к Лизе не ездил, целыми днями находясь рядом с женой.

Тамара уехала сразу после похорон – ее отпустили с работы только на три дня, к ней была огромная очередь, записывались на месяц вперед. Люба очень жалела, что сестры нет рядом, ей хотелось поговорить о маме, но она понимала, что Тамара – единственный человек, которому эти разговоры действительно важны и интересны. Можно было бы поговорить с Родиславом, он слушал бы Любу и сочувствовал ей, но она понимала, что ему такие разговоры будут в тягость. Люба была благодарна ему уже за то, что он находится рядом, помогает с Лелей и никуда не уходит, и злоупотреблять его добрым отношением ей не хотелось. «Какой он все-таки хороший, – думала Люба, глядя на мужа, сидящего рядом с дочкой и читающего ей книжку, – он самый лучший на свете. Ни один мужчина не может с ним сравниться. Как жаль, что он меня больше не любит».

А вот с Олегом все оказалось сложнее и одновременно проще. Он настойчиво звонил ей каждый день и просил приехать, а на все попытки Любы объяснить, что у нее болеет дочь и вообще она в трауре, неизменно отвечал:

– Любушка, ну пусть твой благоверный посидит с ребенком, а ты приедешь ко мне, развеешься, отвлечешься. Нам всегда так хорошо вместе! Ну Люба!

Он не понимал и не желал понимать, что от горя можно отвлечься делом, заботами, общением, но никак не похотью. Конечно, Люба поехала бы к нему, если бы он был другим – умным, понимающим, тонким, таким, как Тамара или Родислав, но он был не таким, он не понимал, что его веселый тон и пошловатые приглашения «развлечься и развеяться» неуместны и бестактны. «Зачем он мне? – с тоской думала Люба каждый раз, когда заканчивала разговор с Олегом и вешала трубку. – Для чего? Меня даже не тянет к нему. Я по нему не скучаю. В тяжелый момент жизни я не хочу его видеть. Он мне совершенно чужой, посторонний красивый мальчик, который говорит мне комплименты и красивые слова, не более того».

На девятый день Тамара приехала вместе с Григорием.

– Ты не волнуйся, – сказала она Любе, – мы сегодня вечером уедем обратно. Ты поезжай на кладбище с папой и Родиком и ничего не говори о том, что я приехала, а мы с Гришей сходим туда потом, после вас, чтобы не сталкиваться.

– Господи, – сокрушалась Люба, – ну почему у нас все так не по-человечески?! Почему на могилу к родной матери ты должна ходить тайком?

– Потому что я не хочу, чтобы папа устроил скандал, – спокойно отвечала Тамара. – Мне-то все равно, пусть кричит, пусть хоть стреляет в меня, но рядом будете вы – ты, Родик, Гриша, зачем вам эта головная боль? Я не хочу, чтобы скорбный день превратился в отвратительную семейную свару. Светлая память потому и светлая, что ее не принято пачкать разными дрязгами.

Глядя на стоящего рядом с Тамарой Григория, который совсем не знал Зинаиду Васильевну, видел ее только один раз, но зато слышал от жены, что мать была категорически против их брака, и который все-таки счел нужным приехать хотя бы для того, чтобы поддержать Тамару, Люба вдруг отчетливо поняла, что больше не будет встречаться с Олегом. Никогда.

* * *

Прошло две недели со дня смерти Зинаиды Васильевны, и Родислав снова поставил перед Любой вопрос о своем ночном отсутствии. Что ж, договор есть, его никто не отменял, и смерть мамы Зины ни на что не повлияла. Люба молча кивнула, но почувствовала внутри болезненный укол. Это у нее все кончено с Олегом, она больше никогда не поедет к нему, а у Родислава все продолжается. Но у нее была слабая надежда на то, что продолжаться роман мужа будет не очень долго, ведь если он мог две недели не ездить к Лизе, значит, он не особенно горит этой любовью. Конечно, раньше он ездил к ней по три-четыре раза в неделю, а вот пропустил две недели – и ничего. Люба даже втайне надеялась, что, может быть, Лизе не понравится такое долгое отсутствие возлюбленного, она закатит сцену, и тонкий и умный Родислав не сможет смириться с подобной душевной черствостью подруги и уйдет, хлопнув дверью. Они поссорятся, сначала на время, а потом и навсегда. И можно будет прекратить этот чудовищный договор, и все войдет в свою колею, и они снова станут образцовыми супругами, станут на самом деле, а не для видимости.

Когда Родислав ушел, Люба загадала: если вернется часа через два-три, значит, у нее еще есть надежда. Она не спала всю ночь, смотрела на часы, прислушивалась к шуму спускающегося и поднимающегося лифта, то и дело подходила к окну и выглядывала на улицу. Но Родислав вернулся, как и раньше, в половине седьмого. Надежда рухнула, они не поссорились.

Маленькой Леле родители постарались объяснить про бабушку в самых мягких и деликатных выражениях. Девочка не заплакала, как обычно делала, когда ей бывало кого-нибудь очень жалко, а только сильно побледнела и схватилась за край стола, словно готова была вот-вот упасть. Родислав подхватил ее на руки, прижал к себе, забормотал что-то ласковое и утешительнее, но Леля вырвалась и убежала в детскую. Когда через минуту следом за ней туда вошла Люба, девочка лежала в своей кроватке, отвернувшись к стене.

– Лелечка, – позвала Люба.

– Не мешай мне, – послышался ответ. – У меня горе, я буду страдать.

Ошеломленная Люба несколько минут стояла молча, не зная, как реагировать.

– Ты будешь плакать? – осторожно спросила она.

– Нет, я буду страдать. По-настоящему.

– Это как? Все страдают по-разному. Одни тихонько плачут, другие кричат.

– Я не буду плакать и кричать, – заявила Леля. – Я буду страдать молча.

– Лелечка, это неправильно, – мягко сказала Люба. – Нельзя страдать молча. Если тебе больно, если ты переживаешь, тебе обязательно надо рассказать об этом мне или папе, потому мы самые близкие для тебя люди. Мы тебя утешим, поддержим тебя, может быть, что-то объясним, чтобы ты страдала не так сильно. Ты страдаешь из-за того, что тебе жалко бабушку? Ну скажи же, не молчи.

– Мне жалко тебя, папу и себя. И еще дедушку и Колю. И тетю Тому с дядей Гришей. Потому что вы все страдаете. Ты плачешь, я слышала. Тетя Тома тоже плачет. Колька ходит грустный. Вам всем плохо, потому что бабушки больше нет. И мне всех вас жалко.

Леля произнесла эту длинную тираду, не поворачиваясь, и Люба не могла видеть выражения ее личика. Она встала на колени рядом с кроватью, повернула дочь к себе и крепко обняла.

– Солнышко мое, девочка моя, я не хочу, чтобы ты страдала. Мы с папой этого не хотим. Не нужно нас жалеть, мы взрослые и сильные, мы справимся, и все будет хорошо. Только дай мне слово, что ты не будешь больше лежать лицом к стенке и молча страдать, ладно? Договорились?

– Нет, – прозвучало в ответ. – Я буду страдать. И буду вас жалеть.

Люба долго уговаривала ее, но Леля так и лежала, отвернувшись к стене, пока не уснула.

На следующий день Любе на работу позвонили из детского сада.

– Любовь Николаевна, что с вашей девочкой? Она ни с кем не играет, даже не разговаривает, взяла стульчик, уселась в углу лицом к стене и сидит. Она не заболела?

– А лоб вы трогали? – забеспокоилась Люба. – Температуру ей измеряли?

– Температуры нет, но вид у Лели болезненный. Наверное, будет лучше, если вы ее заберете из садика прямо сейчас.

Люба бегом помчалась к начальнику отдела.

– Ну что это такое, Любовь Николаевна! – возмутился начальник. – Вы только-только вышли с больничного по уходу за ребенком – и опять? Что на этот раз? Простуда? Грипп? Скарлатина?

– Я не знаю, – расстроенно ответила Люба. – Мне только что из детского сада позвонили, с Лелей что-то не в порядке. Отпустите меня, пожалуйста, я заберу ее домой, а завтра все, может быть, и пройдет. Я уверена, что это не грипп и не простуда, это нервное, она переживает из-за смерти бабушки..

– В прошлый раз было то же самое, – недовольно проворчал начальник планово-экономического отдела. – Она у вас переживала из-за того, что все в доме плачут. Ладно, идите. Но было бы лучше, если бы завтра вы были на работе, а не звонили мне, что у вас опять больничный.

– Я постараюсь!

Люба домчалась до детского сада и забрала дочку. Леля и в самом деле выглядела не лучшим образом, даже хуже, чем накануне, когда ей объяснили, что бабушки больше нет.

– У тебя что-нибудь болит? – тревожно спрашивала Люба. – Голова? Горло? Животик?

– Ничего не болит. Мне плакать хочется.

– Ну так поплачь, – разрешила Люба.

Девочка расплакалась, потом у нее, как обычно, поднялась температура, и Люба всю ночь просидела в детской, на полу, рядом с Лелиной кроваткой, то и дело щупая лобик и прислушиваясь к дыханию дочери. Но к утру все прошло. Леля была по-прежнему грустной, однако выглядела она получше, температуры не было, и бледность исчезла.

– Родик, я не могу сейчас снова брать больничный, меня начальник убьет, – сказала она мужу. – А вести Лельку сегодня в сад я еще побаиваюсь.

– Никаких проблем, – тут же отозвался Родислав, – иди на работу, я посижу с ней. У меня сегодня нет занятий. А даже если бы и были – всегда можно прогулять.

«Он хороший муж, – говорила себе Люба, трясясь в вагоне метро, – внимательный, заботливый, добрый. Он не отстраняется ни от меня, ни от детей. ТАМ все не очень серьезно, ТАМ все скоро кончится. Родик дорожит нашей семьей и нашим браком, просто у него помрачение рассудка, точно такое же, как было у меня с Олегом. Но у меня прошло. И у него пройдет. Может быть, не так скоро, как у меня, но рано или поздно пройдет. Он хороший отец, он любит наших детей и не променяет их ни на какую Лизу, будь она хоть трижды красавица и умница». Ей сейчас трудно было даже представить и вспомнить свое состояние тогда, в начале лета, когда Родислав показался ей стареющим, несвежим и помятым, когда она вдруг увидела дефекты его внешности и сравнивала ее с внешностью Олега, молодого, подтянутого и гладкого, когда муж внезапно стал для нее скучен и тягостен. «Как я могла так подумать? – недоумевала она. – Как я могла смотреть на Родика такими глазами? У меня, наверное, в голове помутилось. На меня тогда наваждение нашло».

Олег долго ничего не мог понять, он продолжал звонить Любе, постоянно подходил к ней на работе, караулил возле проходной или возле автобусной остановки, но примерно через месяц оставил ее в покое. Люба несколько раз замечала его в обществе новой сотрудницы, молодой, стриженной под мальчика худенькой блондинки, и тихо радовалась, что этот не самый лучший этап ее жизни остался позади. Теперь нужно было набраться терпения, душевных сил и деликатности и дождаться, когда такой же этап останется позади и у Родислава, и тогда начнется новая жизнь, совсем другая, в которой они, поумневшие и приобретшие печальный опыт, будут бережнее относиться и друг к другу, и к их семье в целом.