Клирики

Глава I

Сэнгэ Намгьялу

с пожеланием быть хорошим клириком

но избежать профессиональных заболеваний

I

В воскресенье, после Божественной литургии, отец Михаил заговорил о моём рукоположении (во иереи).

Было, скажу честно, у меня предчувствие, что совсем скоро он об этом заговорит. Дело в том, что на прошлой неделе, в начале февраля, у меня с его дочкой, Олей, совершилось что-то вроде объяснения.

И случилось оно, чего греха таить, вопреки тому, что до сих пор я не решил для себя однозначно, нужно ли его было совершать, верней, как мне к Оле относиться.

Оля Степанова — замечательная девушка. В этом году она заканчивает педагогический университет по специальности «Русский язык и литература».  Но, думаю, от всех своих сокурсниц отличается, и, полагаю, они это чувствуют. Одевается Оля скромно: длинная юбка — уж это почти всегда. Косметикой, можно сказать, не пользуется: редко-редко тушью тронет ресницы. Обычный, в общем, «камуфляж воцерковлённой девы», сокращённо КВД, как у нас в семинарии шутили… но дело в том, что Оля — и сама такая. Она, если бы и не в семье священника родилась, одевалась бы так… но Оля не родилась бы в семье мирянина. Тут, разумеется, нужно сказать приличествующие слова о промысле Господнем, но оставим их лучше для будущих проповедей. Оля — внутри очень собранный, даже строгий человек. Именно что внутри, к себе самой: своей православной серьёзностью никого она не вымораживает, от назидательности она далека, а от показного религиозного рвения новоначальных — и куда далече. Вообще думаю я, что в её случае религия не определила характер, а естественным образом пришлась к нему. Будто ещё в детстве надела Оля на себя этакую старую куртку или бушлат, который до того уже сто лет носила, и сразу ей он оказался впору, так что она и не замечает вовсе этого бушлата, словно он — продолжение её кожи. Что ещё сказать? Оля миловидна, да почти хороша: волосы вот эти её тёмно-русые, толстая коса, синие строгие глаза, чуть полные губы, абсолютно русское лицо в духе Васнецова. И, конечно, по духу, по-человечески она мне ближе, чем любая из тех девушек, которых я знал раньше. Оля меня понимает с полуслова. (Она умна, хоть не любит этого нарочито демонстрировать.) Понимает, в том числе, кажется, даже то, что если её православие — часть её кожи, то моё — словно офицерская форма, которую на себя надел мальчишка: очень ему эта форма нравится, но… но «нравится» — ещё, пожалуй, не гарантия того, что однажды эту форму не проклянёшь (вот так мысли посещают дьякона Русской православной церкви Московского патриархата, вот так откровения!), а если и не проклянёшь, то из мамки тот самый мальчишка вылез всё же не в форме офицера, а голым, синим и сморщенным, как все нормальные дети. Понимает, но как будто избегает об этом говорить. Порой кажется, будто Оля меня лет на пять старше, а это не так: моложе на три года (ей — двадцать два).

И вот, уж поскольку она так умна, то не могла не понять, что чувство душевной близости, и естественная человеческая симпатия, и даже моя симпатия к ней как к молодой девушке — это ещё не совсем вся любовь. Какого-то общего безумия не хватает нам, причём не только с моей, но, может быть, и с её стороны. Или про неё это я ошибся? Возможно, женщины любят иначе, возможно, им вообще не нужно безумия, и насколько значимы, насколько мудро сказаны Лермонтовым в «Герое нашего времени» слова о том, чтó важно для женщины. («Вы, мужчины, — говорит Вера Печорину, — не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его».) Читайте, господа, усердно читайте русскую классику. Опять же, и не все женщины — Веры, и веруют тоже не все… но так чёрт знает куда можно углубиться. Важно, что понимаем мы оба, что друг другу дороги и что — не в смысле любовника или любовницы, а в смысле мужа и жены — едва ли для себя найдём кого лучше. Оля в этом уверена процентов этак на девяносто пять. Я — на семьдесят… И все эти мысли были нами на прошлой неделе вполне обнажённо озвучены, и даже прямо с этими процентами. И, учитывая как раз «проценты», мы решили, что самым лучшим для нас будет пока не венчаться, а обручиться — и ждать, положим, год, в качестве испытательного срока. Вот так и решили, словно какие-нибудь немцы (или словно старик Болконский), очень здраво… но прагматизм и сдержанность этого решения в самом конце разговора Олю вдруг так смутили, что она покраснела как маков цвет и принялась мне торопливо объяснять: это только потому, что человек себя мало знает, да и вообще мы молоды, но если я считаю нужным не ждать год… то есть она, со своей стороны… Я её успокоил, приобнял, погладил по волосам, поцеловал в щёку (ничего более откровенного между нами до сих пор не было, за это она мне тоже нравится), произнёс что-то прочувствованное. И сам, конечно, был тронут. Кажется, вопрос тогда так и повис в воздухе.

(Здесь необходимо небольшое отступление для тех читателей, кто мало знаком с внутрицерковными порядками, ведь и их глаза могут пробежаться по этим страницам. Согласно древним канонам, священнослужитель уже к моменту рукоположения во д-ь-я-к-о-н-ы должен определиться со своим семейным положением и далее не изменять его. Но есть каноны, а есть живая жизнь, каноны же могут быть обойдены так называемой икономией, то есть разрешением от правящего архиерея клирику его епархии отступить от строгого соблюдения того или иного правила. Владыка Иринарх мне милостиво такую икономию попустил, с тем, разумеется, условием, что к моменту поставления во священство я уж обязательно найду себе спутницу жизни. Дело, как я слышал от знакомых клириков, совсем не такое редкое, хотя, конечно, зависит от епархии.)

Отцу Оля, видимо, сказала. Разумеется, не побежала докладывать, но он спросил, и она не стала отпираться. Думаю, даже и не покраснела. Вот мой потенциальный тесть и поднял тему, окликнув меня уже у церковных ворот, как окликает обычно:

— Слышь, Некрасов…

Некрасов — оттого, что я — Николай Алексеевич, хотя фамилия моя Яковлев. Мы вместе шагали по направлению к его дому. Батюшка кряхтел, очёсывал пятёрней широкую мужицкую бороду и лохматил той же пятернёй свою густую непокорную шевелюру, которую даже не пытается заплетать в косицу (за что не раз уже получал замечание от викария, отца Ферапонта).

— Слышь, Некрасов… Что вы хоть там порешили намедни с моей дурёхой?

— Обручаться… — пролепетал я.

— Ай, обручаться! — скривился он. — Удивил ежа голым задом, Николай Мирликийский… Господи прости! Исайю, значит, не побеспокоим?

— Так ведь мы люди молодые…

Отец Михаил стал посреди дороги.

— Слышь, Коля! По-хорошему, по-русски тебе говорю: кончай эту хренотень и срамотину! Понял ты меня, нет? Бери девку попросту замуж, безо всяких этих делов, и того, этого… получай приход в зубы!

Я ждал чего-то похожего, но притворился, что удивлён:

— Уж прямо так сразу и приход?

— Хоть бы и приход, — щедро согласился батюшка. — В Крестовоздвиженской нема иерея. А то и мне сгодишься.

Маленькое пояснение: Крестовоздвиженский храм — церковь в моём родном селе Воздвиженье, которое в десяти минутах ходьбы от города, и иерея в нём действительно нет, именно по названной причине: потому что на окраине города стоит храм Архангела Михаила, в котором я дьяконствую и в котором о. Михаил (забавное совпадение) настоятель и единственный священник.

— Оклад тебе положу… — продолжал настоятель, — тыщонок этак пять. («Да, не расщедрился», — подумалось мне.) Но зато «белыми», без обману. («“Белыми” — значит, официальную зарплату, с пенсионными отчислениями», — удовлетворённо отметил я.) А остальное уж, мил-человек, сам потрудишься. В карман к тебе не залезу, небось.

Отец Михаил, конечно, имел в виду требы и прочие пожертвования, которыми в основном-то и живёт священство. Что ж, жить требами можно, особенно в городе.

— Так, батюшка, это же от владыки за…

— Ужо скажу Иринарху за тебя словечко. Так что с девкой-то моей? Всё блажить будете? Смотри, Колька, прозеваешь! Прошляпишь и иерейство, и девку! Хорошая девка, это я тебе как…

— …Отец говорю, — закончил я за него, невольно улыбнувшись.

— Балда! — поморщился он. — Знамо дело, что как отец, а я тебе как и-е-рей это говорю и как духовный твой родитель, курицын ты сын! Ещё сто лет проживёшь и не найдёшь такой умной девки! Нукось, после Пасхи окрутим вас — и вся недолга. А, Лексеич?

Долго он ещё так пытал меня своим шутливо-хамским тоном, а я в ответ то улыбался, то посмеивался, то хмурился, но ничего определённого так и не сказал, хоть любому дураку-семинаристу ясно, что отец настоятель не шутил и действительно, если стану ему зятем, за меня перед владыкой Иринархом замолвит словечко, и нет оснований думать, что преосвященный откажет, а место мне предлагают неплохое, потому что храм Архангела Михаила — один на весь наш район, а ещё ведь есть ближайшие деревни, из которых к нам тоже заходят и заезжают люди. Положа руку на сердце, уж лучше, с меркантильной точки зрения, быть вторым иереем в «хорошем» городском приходе, чем настоятелем в захудалом.

Мы расстались недалеко от двери его подъезда. Зайти о. Михаил не предложил, да и мне не хотелось: в таком настроении он вполне способен вытащить Олю из её комнаты и устроить ей такой же, как мне, грубоватый допрос: что, мол, не перестала блажить про «испытательный год», курицына дочь, всё рóманы читаешь? Отец Михаил — прекрасный человек, но грубоватый. Это, разумеется, не настоящая грубость, а чисто внешняя, что-то вроде мягкого варианта юродства, и даже не ошибусь, если скажу, что за грубостью он прячет свою христианскую деликатность. Но и внешняя грубость человеку не всегда приятна и даже, смею сказать, душеполезна. Итак, мы расстались, и я зашагал домой, по дороге размышляя. Чего я, собственно, упрямлюсь? Чего, в самом деле, «хлопаю ушами»? Дождусь, действительно, на свою голову, что приглянётся Оленьке другой рясофорный красавчик, уплывёт от меня и девушка, и иерейство, буду ещё десяток лет куковать в дьяконах. Так ли уж мне моя свобода дорога? Свобода — категория философская, а иерейство для молодого дьякона, по сути, сидящего на шее у родителей (не рассматривать же всерьёз две с половиной тысячи моей дьяконской зарплаты, которые я вношу в семейную копилку), — очень даже насущная. Кого я ещё ожидаю для себя, какую такую раскрасавицу с неземными очами? Красавицы с неземными очами на роль матушек не годятся, и очень следует молодому батюшке это понимать.

Ну, в конце концов, до Пасхи ещё целых два месяца…