Клирики

Глава VIII (часть 2)

— В юности, Коля, я была бунтаркой — в пику родителям. Мои родители считались в некотором роде номенклатурными величинами: мама занимала должность в горисполкоме, а папа работал заведующим кафедрой истории КПСС в университете, профессором. Тогда «профессор» звучало совсем не так, как сейчас. Профессора ездили на чёрных «Волгах». Прекрасная трёхкомнатная «сталинка» в центре города. Безупречные манеры за столом. Советская аристократия. И всё это казалось незыблемым как скала. Мои сверстницы тоже бунтовали против конформизма родителей, по-своему, но мне казалось ужасно банальным, вульгарным, мещанским, если хотите, натягивать на себя «варёные» джинсы, балдеть от The Scorpions и проповедовать сексуальную революцию. Эта революция успешно совершилась и без моей скромной помощи.

Я была, как моя дочь сейчас, белой вороной: ни вашим, ни нашим, от тех отстала и к этим не пристала. Кстати, состояла в комсомоле, но чисто формально. От истории КПСС меня тошнило не меньше, чем от сюрреалистических завываний молодого Бориса Гребенщикова. Я искала себя. Совершала долгие пешие прогулки, летом много ездила на велосипеде. Могла доехать до другого города. И однажды прикатила в Фёдоровское…

И попала, — продолжала Самбаева, улыбаясь, — на вечерню. До сих пор не знаю, как правильно называются все эти службы…

— Всенощное бдение.

— Да, спасибо. Не мне, конечно, говорить, но в этом названии есть доля лукавства: ведь вы не «бдите всю нощь»?

— Это традиционное название, Евгения Павловна. Врачи тоже не всегда врут, а жрецы не всегда жрут.

— Разумеется. И служба, надо сказать, произвела на меня впечатление. Вот, думала я, наконец-то найден вектор! Вот чем я буду протестовать! В общем, глупость ужасная, самой сейчас забавно, но умилительно вспомнить. Я осталась на исповедь, и на исповеди несла прекрасную чушь о том, что стыжусь атеистических родителей, проживающих жизнь без осмысленной духовной цели. Молодой священник только улыбался в густую бороду…

— А как звали батюшку?

— Да разве важно? Процесс мне понравился, и я стала приезжать в Фёдоровское регулярно. Смотрела на батюшку восторженными глазами — и сама не заметила, как влюбилась.

— Этого ещё не хватало! — непроизвольно воскликнул я. — Ведь у батюшки, небось, матушка была?

— Конечно, была, как без этого? Понимаете, Коля, женщины ведь любят ушами. То, что мужчина говорит, для нас важней того, как он выглядит. (Хотя, в скобках, батюшка был очень красив: высокий, статный, с роскошными волосами.) Поэтому не верьте женским журналам, которые пишут про подтянутые мужские я*****ы как источник привлекательности — и вообще не читайте их. Хотя кого я убеждаю… А тут, к тому же, передо мной стоял образец человека, который не мучается мыслями о дублёнке, польском гарнитуре и японском телевизоре, который, к тому же, смело занимается тем, чем в советской стране было небезопасно заниматься. Мне, двадцатилетней дурочке, этот батюшка казался революционером от креста, как раньше говорили «от сохи». Всё на деле обстояло не совсем так: это просто был хороший священник, который хорошо выполнял свою службу… Но вот, на одной из исповедей я ему призналась, что… люблю замужнего человека. Сердечко на той исповеди стучало быстро-быстро. Кажется, он догадался, кого, потому что очень со мной посуровел.

Кстати, Коля, подумайте на досуге! Вы ведь собираетесь быть священником?

— И совсем скоро.

— И к таким искушениям тоже готовы?

— Это — часть профессии. Можете не рассказывать дальше…

— Нет, я расскажу! Мне, если честно, доставляет удовольствие на вас смотреть, как вы меня слушаете. Только не думайте, будто я — этакая порочная женщина, которая обожает совращать молоденьких дьяконов. Нет, вы мне отчего-то очень симпатичны, по-хорошему, по-матерински. Не сердитесь?

А в деревне, кажется, уже заговорили о частых визитах «студентки», и батюшка имел объяснение с матушкой.

— Хорошо, что только с матушкой, а не с викарием или преосвященным.

— Про викария ничего не знаю. Родителям я, разумеется, сразу сказала про своё православие, и те восприняли его в штыки. Чего профессорская дочка и добивалась. Помню один из скандалов, когда мама театрально закатывала глаза — она вообще у меня большая театралка, — а папа, нацепив очки, всё взвешивал слова потяжелей и, наконец, заявил, что если я такая пламенная верующая, то мне находиться под одной с крышей с коммунистами должно быть противно, и отчего я тогда не соберу вещички и не уберусь на все четыре стороны, вместо того чтобы изводить нас каждый божий день демонстрацией свой веры? Я была, как все двадцатилетние, неблагодарной, глупой и жестокой. Я действительно собрала рюкзак, села на велосипед и отправилась в Фёдоровское.

По дороге меня застал дождь, я вымокла до нитки. Конечно, храм был заперт. Уже стемнело.

Я прислонила велосипед к церковной ограде, села у ворот и заревела, как… ну, уж даже не подобрать сравнения. И о чём мне было плакать, скажите? Дурьи слёзы наглой девицы. Но мне тогда казалось, что все меня предали и мир рухнул. И в таком состоянии меня обнаружил батюшка, который проходил мимо. Тот самый.

Он отвёл меня к себе домой: его жена как раз уехала к своей маме в город, она тоже была совсем молоденькой. Прочно запер дверь, затворил ставни и, стесняясь дать мне вещи жены, стал искать мне сухую одежду. Сыскалась пара мужских рубашек. Я скинула всё мокрое прямо при нём…

— Мне неловко это слушать, Евгения Павловна.

— …И между нами случилось всё, что должно было случиться между молодым сильным мужчиной и привлекательной девушкой. А мне-то как неловко рассказывать!

— Неправда.

— Нет, правда. Если снаружи этого не заметно, не значит ещё, что я законченная распутница. Не знаю, примете ли вы в оправдание мою юность и то, что я… очень его любила.

— Не приму.

— Я так и думала. Ай, вы все одинаковые! Что ж, я не для вашего оправдания рассказываю. К тому же, я ведь не знала, что т-а-к случится. До самой последней секунды не знала.

Ночью дождь перестал, и я уехала. А через неделю в город заявился батюшка. Прямиком к моим родителям.

Надо ему отдать должное, он был человеком прямым и честным. Женé он всё сказал. Та швыряла тарелки об пол. Без крика, без скандалов. Это ведь матушке неприлично. Просто брала тарелку, одну за другой, и с силой бросала. Разбила все и уехала к своей маме. А он — он понимал, что, возможно, последует развод и что развод с его духовным званием несовместим. Это его не испугало.

— И батюшка пришёл просить вашей руки? — ахнул я.

— Да, что-то вроде этого. Не руки — он ведь был ещё женат, — а просто поговорить с отцом. Отец после этого разговора выглядел очень испуганным. Он ведь только в лекционном зале и на учёных советах был героем. Он вообразить себе не мог, что в его семье могут кипеть такие средневековые страсти и что «клерикалы» — это не абстрактный идеологический противник, безобидный и смешной, как чёртик из табакерки, а очень даже живые, настойчивые, жутко смелые люди. А мама после на протяжении месяца изображала театр одного актёра, одноактный балет под названием «Умирающий лебедь».

Но я не была в числе зрителей, потому что этот сильный, высокий человек взял меня на руки и увёз на дачу. Дача принадлежала одному из его друзей, и он её нам предоставил на месяц, безвозмездно.

Так начался наш странный месяц, медовой из которого была только первая неделя. Оставшиеся три превратились в кошмар.

Видите ли, батюшка вздумал меня перевоспитывать. Верней, он не пытался этого делать специально. Так выходило само, потому что он, несмотря на свою молодость, был человеком с совершенно чёткими жизненными принципами. И эти принципы, как я выяснила, вовсе не пахнут бунтарским духом свободы. Скорей, от них веет «Домостроем». А я тоже считала себя человеком, который не продаст свои идеалы за понюшку табаку. Ни в чём, ни в одной мелочи мы не сходились! Ни во взглядах на политическое будущее России, ни в том, чему надо в школе учить детей, ни в том, как вести себя с соседями по даче. Я почувствовала, Николай Алексеевич, что на меня пытаются надеть железный корсет. Спасибо, благодарю покорно! Двадцать лет я ходила в корсете ленинизма — и для того его сбросила, чтобы сменить на корсет православия? Я тебе в духовном смысле не подчиняюсь, заявила я. Ты мне не гуру. Я вообще, может быть, перейду в другую веру. У твоей церкви нет монополии на Бога. Все эти заявления вызывали у него, самое большее, усмешку. Мол, в нужное время поумнеет и сие неразумное чадо. Как меня раздражала — нет, не то слово — б-е-с-и-л-а эта усмешка!

— Вы — не христианка, Евгения Павловна. Христианка так бы не повела себя. Я не про то, как вы бросали на пол мокрую одежду — хотя и про это тоже, — а про ваш бунт.

— Благодарю вас, Николай Алексеевич! — насмешливо сощурилась собеседница. — Я уж за столько лет и сама догадалась.

Итак, меня выводили из себя его безапелляционная дремучая самоуверенность и то, как он без моего спросу присвоил себе право решать, во что мне верить и что любить. И я… совершила ещё один безумный поступок, о котором тоже должна бы, по совести, сожалеть. Но пусть Господь меня судит: может быть, так мне начертано было? Может быть, так оказалось лучше?

Я отправилась в Ленинград, в дацан Гунзэчойнэй…

— Ку-да?!! — воскликнул я.

— В буддийский монастырь, только-только тогда открытый. И испросила позволения побеседовать с кем-нибудь из монахов. Настоятель выделил мне самого невзрачного, низкорослого, немолодого. Звали его Джамьянг.

Я задала…

— …Честнóму брату.

— Мерси. …Честнóму брату заранее подготовленные вопросы, вроде вопроса, может ли жена не слушаться мужа, должна ли во всём ему подчиняться, правильно ли жене исповедовать другую, чем у мужа, религию. Монах мне отвечал, разумно, спокойно. Его ответы сводились к тому, что всё зависит от обстоятельств, но нужно избегать причинять боль близким. В общем, не надели домостроевский хомут на шею, и то хлеб. По дороге в монастырь я решила отчаянно кокетничать, но как только началась эта беседа, оробела. Брат Джамьянг будто видел меня насквозь. И это при том, что он ни разу не посмотрел мне в глаза.

Тем не менее, я буквально всучила ему мой телефон и адрес, а также упросила его со мной сфотографироваться.

Вернулась — и продемонстрировала батюшке фотографию.

Была буря, настоящий шторм. Затем два дня он со мной вообще не разговаривал.

После начались душеспасительные беседы. Как я, русский человек, могла дойти до такой жизни, чтобы из глупого, эгоистичного подросткового протеста податься в инославие?

— Разумный вопрос, не находите?

— Смотря для кого. Про эгоистичный подростковый протест он был прав. Но для меня от его вопроса разило духом комсомольского собрания, если вы понимаете, что я имею в виду. Я никого не оправдываю, Николай Алексеевич, ни себя, ни его. У одного была голова дубовая, а у другой ветер гулял в голове. Назидания привели к тому, что я снова села на поезд…

— …И поехали к тому же самому монаху.

— Да, вы очень догадливы. Моему визиту удивились, но, после долгих колебаний, встречу разрешили. Не знаю, почему, но всё время второй беседы с ним я сама глаз не могла поднять от смущения. Мне моя эскапада показалось такой… нелепой!

— Какой она, по сути, и была.

— А вы не можете удержаться от бросания камней в немолодую женщину? Все вы похожи…

— Простите.

— Бог простит. Брат Джамьянг сказал мне, что несколько глупо видеть в нём семейного психолога, что он — отнюдь не выдающийся лама, а заурядный стареющий монах, что давать советы молодой и красивой женщине-мирянке ему соблазнительно и что приезжать мне в третий раз точно не стóит. И так братия задаёт ему ненужные вопросы.

— Ещё бы!

— Но хотя бы одну небольшую пользу эти поездки всё же принесли. Они позволили мне взглянуть по-другому на человека, с которым я жила. Ведь после моего возвращения этот человек кричал, что если, мол, я желаю стать буддисткой и иметь в качестве духовного отца узкоглазую желтолицую обезьяну, то пусть убираюсь к чертям собачьим!

— Не забывайте, что этот человек всё же был иереем Русской православной церкви, поэтому не нужно слишком строго его судить...

— Он и теперь, наверное, им остаётся. Насколько я слышала, жена его простила. Даже детей ему нарожала… Кстати, мы с ним ещё какое-то время переписывались. Прямо как Иоанн Грозный с Андреем Курбским: письма, полные гнева и патетики. Помню, я даже его пригласила на свою свадьбу. Разумеется, он не пришёл. Помилуйте, Коля! Я не сужу строго. Я готова понять и извинить — сейчас. Тем более, что с моей стороны на добрую половину эта была просто блажь. Всыпать мне нужно было по мягкому месту, а не возиться со мной как с писаной торбой. Какое право я, разлучница, вообще имела высказывать свои претензии батюшке и заявлять, что знаю, как хорошо, а как нехорошо? Кому я это заявляла? Почему не подумала раньше о том, человека какой веры и каких убеждений осмеливаюсь любить? Но в двадцать лет почти никто не понимает таких вещей, Николай Алексеевич.

Так или иначе, я одно осознала: я с этим человеком всю свою жизнь жить — не смогу. Я слишком гордая, хоть и маленькая птичка.  (Между прочим, моя девичья фамилия — Чибисова, но это так, к слову.)

Мы расстались. У меня были… небольшие проблемы со здоровьем, но вам это малоинтересно. Я продолжала учиться в вузе и жить с родителями. Старалась быть тише воды ниже травы. Кстати, на комсомольском собрании поднимали вопрос о моём исключении из института за… связь с клерикальными элементами. Но не дерзнули: к тому времени и Алла Пугачёва заявила, что носит крест, время было уже не то. А через год-другой сами комсомольцы стали историей.

Жизнь вместе с мамой, моей великой актрисой, становилась невыносимой, да и морализаторство отца за вечерним ужином тоже было тошнотворным, я стала искать способы заработка и так натолкнулась на иностранцев. Языком я владела отлично. Работала устным переводчиком, брала письменные переводы на дом, затем, с одной подругой, решила создать свою переводческую фирму. Тогда, в начале девяностых, это было нужно как воздух. У нас были конкуренты, но мы побеждали за счёт «детских» цен, молодости и готовности работать ночи напролёт. Стали зарабатывать достаточно, чтобы позволить себе снять крохотную квартиру на окраине города. Затем перебрались в центр. В той квартире, где сейчас офис, я одно время ещё и жила: кухня под жильё, комната — под контору.

На новый год я отправила своему «наставнику», то есть честнóму брату, открытку с нового адреса, написала, что с уважением и признательностью вспоминаю о нём и его доброте.

А в начале девяносто первого года… нет, постойте, мне нужно сделать несколько больших глотков. Кофе совсем остыл, однако.

Итак, шёл февраль девяносто первого года, в дверь постучали. На пороге стоял честной брат Джамьянг Зангпо, в миру Жамьян Самбаев. Вы в курсе, что половина бурятских имён заимствована из тибетского языка?

Жуткие вещи он рассказал мне своим ровным, неторопливым, чуть надтреснутым голосом на кухне, куда я пригласила его выпить чаю.

Оказывается, после моего второго визита настоятель высказал ему серьёзную претензию за долгое уединённое общение с молодой женщиной, ведь это противоречит монастырскому уставу. От Джамьянга потребовали покаяться на общем собрании. Сделать что-то, что хотели вынудить и от меня тоже. Только монашеская организация оказалась прочней комсомольской. И принципиальней. И упрямей. Он отказался каяться, заявив, что не считает свой поступок порочным, ибо действовал из сострадания. Ему намекнули, что в этом случае ему следует покинуть монастырские стены. Противостояние длилось несколько месяцев, во время которых немолодого уже человека изводили разными некрасивыми придирками. У каждой религии есть своя изнанка — и фу, как она порой неприглядна! Возможно, моя открытка стала последней каплей. Так или иначе, ему указали на дверь.

Он возвращается в Бурятию, продолжал Джамьянг, откуда он родом. Денег у него мало, до нашего города он добирался автостопом. (Это было заметно по нижнему, совсем замызганному краю монашеской юбки.) Зная мой адрес, он решил зайти, чтобы справиться о моём здоровье. Вот и всё, а теперь он отправляется дальше, и я не должна думать, будто имею в его отношении какие-то обязательства.

«Никуда вы не пойдёте!» — почти закричала я.

Но он действительно — вы слышите, Коля? — действительно собирался уходить и приводил какие-то резоны. Единожды монах — всегда монах. Мне пришлось запереть дверь и спрятать ключ в кармане.

«Вы должны постирать вещи, — приговаривала я, — поесть как следует, отдохнуть, вылечиться. (Он кашлял.) И после ступайте куда вашей душе угодно! Но в таком состоянии я вас никуда не отпущу!»

Не отпустила я его ни через день, ни через два, ни через неделю. И вообще уже больше никогда.

Дело в том, что на четвёртый день что-то… Да, что-то случилось между нами. Не физическое, не подумайте. Мой… муж (ведь он после стал моим мужем) был тихим, молчаливым человеком. Иногда по целым дням нельзя было от него дождаться одного слова. Но это не из трусости и не из душевной слабости, нет! Из опасения обидеть или причинить боль. И «опасение» тоже неточно. Как будто душевная боль, доставленная другому, даже неосторожной фразой, вызывала у него отвращение, как у кого-то вызывают отвращение пауки или крысы. Как сейчас помню: мы сидели за ужином — и я залилась слезами, внезапно, без всякого перехода, как часто бывает у… ну, это неинтересно. Так меня вдруг поразила мысль, что этот прекрасный человек из-за минутной жалости ко мне, дурёхе, потерял все, что имел, но даже не думает упрекать меня. Из того же сочувствия он остаётся рядом, а при этом в любую секунду встанет, соберёт свою сумку и пойдёт дальше, пешком в Бурятию. Я рыдала, а он сидел рядом, смотрел на меня и всё понимал. Только он и сказал мне тогда, что не нужно мне чувствовать себя виноватой. Вот эти горячие слёзы словно очистили меня и заставили к нему прикипеть, приварили к нему, как делает сварочный аппарат, и прочней любого сварочного аппарата.

Говорят, капля камень точит. Самая великая сила — сила кротости. Никогда Джамьянг не повысил на меня голоса. Именно поэтому мне ни разу не пришло в голову с ним спорить. О чём? Он устроился работать в речной порт, приносил всю получку до копейки и был совершенно равнодушен к тому, как и на что я трачу деньги. Но и я никогда ни в чём не могла его остановить, ни когда он отправился пешим ходом вокруг города, крутя молитвенный барабанчик и распевая мантры, а я только молилась, чтобы его не забрала милиция, ни когда стена украсилась буддийскими иконами, ни когда наша квартира стала по субботам наполняться этими дикими бурятами. Что я могла сделать? Сказать, что мне это не по нраву? Он собрал бы тогда за десять минут вещи и ушёл бы навсегда. А я этого совсем не хотела. Нужно было смиряться, тем более что  м е н я  никто не заставлял верить. И морали он мне никогда не читал. Мы жили во многом параллельной жизнью. Я вольна была делать что хочешь, хоть любовника завести. Думаю, он принял бы спокойно моего любовника. Но мне даже в голову этого не приходило. Я так перед ним… трепетала (другого слова не подберу), что если — очень редко — он предлагал мне что-то, в виде осторожного вопроса, я даже и не думала поступить иначе. И если я, взбалмошная тётка, не способна была спорить с ним, тем более не могла и не желала с ним спорить маленькая девочка. Хотя он и ей никогда не назидал. Только отвечал на вопросы, этого хватало. Хватило, чтобы стать её первым воспитателем, первым учителем, первым исповедником и вообще — всем на свете. Кстати, умер он всего год с небольшим назад. Было ему только шестьдесят пять.

Ушёл он так же легко, как всю жизнь мог уйти. Умер в позе для медитации. День, когда умрёт, он знал, и сделал распоряжения.

Мы немного помолчали. Евгения Павловна промокнула салфеткой глаза, подняла низко опущенную голову, улыбнулась через силу, этим напомнив мне свою дочь.

— Да, так оно всё и вышло. Что: хотите меня поругать? Поругайте, если очень приспичило. А я сейчас думаю, что этот редкий человек, меньше всего собиравшийся быть чьим-то мужем, для меня оказался лучшим мужем. И единственно возможным. С любым другим я вела бы войну до победного конца. Такой вот у меня отвратительный характер. Подумайте, Коля, разве другого мужчину я послушала бы, реши он, например, назвать ребёнка тибетским именем? А тут согласилась. Легко. С кем бы ещё было так?

— Сына? — аккуратно спросил я. Евгения Павловна непонимающе уставилась мне в глаза.

— Какого сына? — переспросила она, помолчав.

— Но как же… — растерялся я. — Ламу Озэр…

Вместо ответа она положила передо мной визитку Светы, которую раньше успела убрать в свой кошелёк.

— Смотрите: я хоть небольшая грамотейка, но десяток букв выучила. Эта буква — «а малое». Эта галочка над ней называется «наро», она превращает гласный в «о». Эта, похожая на русское «З», так же и звучит. За ней «р». При желании почти любое имя можно перевести с тибетского на русский и обратно. «Озэр», например, означает «луч света».

— Святые угодники! — вскричал я громче, чем ожидал от себя. Моя собеседница невольно улыбнулась.

— Тьфу, блин, — залепетал я, собираясь с мыслями. — А разве женщина может быть ламой?

— Нигде не написано, Николай Алексеевич, что не может.

(«Что я за болван! — мелькнула мысль. — Ещё допытывался, часто ли она в храм ходит!»)

— Вы спрóсите меня, как я к этому отношусь? — продолжала Евгения Павловна. — Как к воле мужа, это ведь он сделал такое распоряжение и оставил для общины специальное письмо, но… верите ли, нет, понять мне это настолько же сложно, как вам. У вас в голове не укладывается, как ламой может быть двадцатилетняя девушка. А у меня не входит в ум, что эта двадцатилетняя девушка — моя дочь. Я не буддистка, для меня буддийские законы не писаны, и уважать ламу я не обязана. Но иногда я оказываюсь совершенно беспомощна, когда, например, думаю о том, что хотела бы на неё рассердиться — и не могу. Не от обилия благочестия! Вы сами видели, много ли во мне благочестия! Не могу, потому что словно упираюсь в железную дверь. Будто пуповину, которая между нормальным родителем и нормальным ребёнком остаётся всегда, какой-то огромный страшный лесник перерубил топором. Она с-о-в-с-е-м д-р-у-г-а-я: её не «цепляют», не «заводят» вещи, которые цепляют всех, с неё всё стекает как с гуся вода — и жирными каплями падает на тебя же. И наоборот, она обращает внимание на то, мимо чего я сто раз пройду, не заметив. Религия так отформатировала её, что она, видимо, настоящий лама. Что меня тоже часто огорчает, учитывая её молодость, но… у каждого нового поколения — своя правда, и в юности я слишком хорошо доказывала это своим родителям, чтобы теперь иметь право об этом забыть. В конце концов, я не могла спорить с ламой Джамьянгом, и я не могу спорить с ламой Озэр, который стал духовным дитём ламы Джамьянга, а не… только физическим. Иногда это чувство беспомощности меня страшно раздражает, настолько, что я готова проклясть весь буддизм и пожелать всем буддистам гореть в аду на веки вечные! Но — проходит и это. Я ведь тоже актриса, вроде моей мамы. А у актрис никогда не бывает постоянного настроения…

Я усмехнулся.

— Лама Озэр пошла по вашим артистическим стопам, — пояснил я свою усмешку. — Слышали бы вы байку, которую она сочинила про «себя» одному теологу, мол, лама два метра ростом и весит центнер, и так это сделала, что мускул на лице не дрогнул. Почему она не сказала мне сразу?

— Зачем, Николай Алексеевич? Света — скромный человек. И потóм: кто знает, какого подвоха от вас можно ожидать? А я забыла спросить вас откровенно: от вас на самом деле можно ожидать подвоха?

— От меня — едва ли. От других православных — может быть. Видите ли, вчера… я так зол был на ламу Озэр, хоть и не знал, кто это на самом деле такой, что написал ему «письмо рассерженного христианина». Вы можете его прочесть, — я передал ей конверт, — и всё поймёте, потому что похожим образом думаем… мы все. А передать сможете? — она кивнула. — Спасибо! Не хочу сказать, что этой православной злости во мне совсем не осталось, но я… не могу сердиться на женщину. Самое большее, могу пожалеть её, по причине её заблуждений.

— И только? —  странным голосом спросила Евгения Павловна, и меня от её слов неожиданно бросило в дрожь.

— Уфф… Не понимаю! Что за вопрос странный?

— Будьте осторожны, Николай Алексеевич! Глупо предостерегать других людей от ошибок, которые делала сама, хотя вы точно не совершите моих ошибок. Вы, хочу надеяться, слишком для этого правильный человек. Вы — солдат религии, а я солдатом никогда не была, ничьим. И всё равно вы мне понравились. У вас открытое, честное лицо. Будет жаль, если вас используют в чьей-то нехорошей игре. Но и сами себе тоже не навредите. — Она поднялась. — Вас подвезти домой?

— Благодарю, не надо. Всего доброго, Евгения Павловна.

— Всего доброго… отец дьякон!