Жена Хана

Глава 4

Любовью все покупается, все спасается... Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. 

Ф.М Достоевский

Сделала несколько маленьких шажков, ощущая легкие покалывания в кончиках пальцев и в ногах. Их буквально свело судорогой от едкого желания дотронуться до него, до его волос, колючей щеки, мощной кисти руки, ощутить эту тяжесть на своем теле. Спрятаться от всего за этим непробиваемым каменным человеком. Укутаться в его жар, в его неистовость и ощутить себя защищенной. Я все же скучала по нему. И даже не представляла, что так будет… Ведь я должна ненавидеть этого мужчину. Но вместо ненависти во мне бушуют совсем другие чувства. Они зародились там, в лабиринте, когда я увидела его, скрюченного у памятника. Они зародились, когда я увидела отчаяние в его глазах и поняла, что он страдал. Из-за меня.

От мысли об этом захотелось броситься к нему, сдавить руками, накинуться губами на его губы. Но подойдя ближе, вдруг уловила запах спиртного, довольно сильный, им пропитался воздух и смешивался еще с каким-то непонятным запахом… настораживающим и заставляющим сердце биться чаще, сильнее и больнее. Духи. Сладкий, навязчивый аромат духов. Он остался на его рубашке и в волосах. Когда я склонилась ниже, мне показалось, это смрад яда, и я сейчас задохнусь. Взгляд зацепился за красные следы на воротнике и на мочке уха. Помада.

Он…он был с другой женщиной. Вернулся от нее домой. Вот почему не ко мне, вот почему здесь на диване. Стало не просто больно, а невыносимо больно, как будто мне в сердце загнали раскаленные иглы и вбили их поглубже, так, чтоб зашлась, чтоб онемела от неожиданной пытки. Отшатнулась, но Хан вдруг резко схватил меня за руку и распахнул красные от алкоголя глаза, подернутые пьяной дымкой, злые, колючие. И мне показалось, что того Хана, который смотрел на меня мягко, с нежностью, никогда не было. Он мне приснился. Показался. Ничего не изменилось… А я наивная идиотка. Какое отчаяние я там разглядела? Мне просто сильно этого хотелось. А он… Тамерлан - похотливое животное. Пока я ждала его и страдала, изменял мне с какой-то девкой… эти ночи, которые я томилась в нашей постели, он провел в ее кровати.

– Что такое? Передумала? – рыкнул и приподнялся на диване. Теперь запах алкоголя и вонючие женские духи отравили все вокруг, и мне казалось, я дышу серной кислотой. 

– Передумала! – выдохнула ему в лицо и попыталась вырвать руку из его пальцев, но они сжались сильнее, сдавили до хруста мое запястье с такой силой, что казалось сломают. – От тебя воняет… другой женщиной.

Ухмыльнулся, глядя на меня осоловевшим взглядом.

– Отличный нюх. Воняет, и что с того?

Он даже не отрицает, даже не думает скрывать. Каждым словом вгоняет эти иглы так глубоко, что у меня перехватывает горло.

– А… а как же я? – прозвучало отвратительно и жалобно, стало мерзко самой, и так хотелось бежать прочь или вцепиться ему в лицо. – Почему?

– Я не обязан отчитываться! – отшвырнул мою руку и сел на диване, опуская ноги вниз, издавая низкие стоны от каждого движения. Мертвецки пьян, так, что даже сидит неровно. Взялся за голову и поморщился. – Принеси мне виски из бара.

Встала во весь рост, задыхаясь от боли и обиды, чувствуя, как меня всю трясет, как слезы не просто душат, они разрывают мне грудную клетку. Еще никогда в жизни я не ощущала такого отчаянного разочарования, такого опустошающего, сводящего с ума удара в солнечное сплетение.

– Я не слуга. Пусть слуги несут.

Развернулась, чтобы уйти, но он сцапал меня лапищами и сдавил с такой силой, что потемнело перед глазами. Как только успел встать с догнать с такой скоростью. Глаза полыхают злостью, прожигают меня насквозь. Пьяный мрак, мрачный, способный на что угодно.

– Слуга, раба, будешь, кем я захочу, чтоб ты была. – опустил взгляд на мои губы и невольно облизнулся, потом посмотрел на вырез тонкого халата и расхохотался. Гадко, унизительно, противно. Так, что мне захотелось его ударить.

– Пришла меня соблазнять, да? Пришла, чтоб тебя приласкали, погладили, полизали, подрочили пальцами, а потом нежненько натянули? – он говорил все это пошло, мерзко, так грубо и отвратительно, что меня тошнило, и я зажмурилась, чтоб не видеть в этот момент его лицо. Не хочу слышать… Он не может всего этого мне говорить.

– А я не хочу так. Мне надоело. Я драть хочу, до воплей, до синяков, по самые гланды в рот забивать, трахать в каждую дырку сильно и жестко. До боли. Чтоб не повизгивала, а орала в голос. До хрипоты. Мне так нравится, поняла? Нравится, мать твою! Можешь мне это дать? Свою боль и крики можешь? – смотрит мне в глаза, чуть пошатываясь. – Не можешь… ты лебедь… тебя так нельзя. Но пиз**ц, как хочется! До ломоты в костях хочется…. до… безумия… хочется…

Ярость резко сменяется несчастным выражением лица, поволокой в глазах и скорбными складками у рта. Гладит мою голову, нежно проводит по щеке, по ключице. Хочется сбросить его руку, но я не могу. Меня парализовало. Я хочу только одного: бежать от него как можно дальше.

– Ты хрупкая… сломаю и…. и дышать не смогу. Понимаешь? Я сдохну… это больно… так дохнуть… – тыкается лбом в мой лоб. – Хрустальная лебедь, каждое перышко… ласкать, целовать… преклоняться.

И резко отталкивает к стене так, что чуть не упала. Смотрит исподлобья, качается, а мне хочется заорать от боли и обиды.

– А я еб***ся хочу! Поняла? Грязно, пошло совокупляться. Когда мне надо будет поиграться в нежность, я приду к тебе. А теперь пошла вон! И… и пусть мне принесут виски! Сейчас, б***дь!

Выскочила за дверь, тяжело дыша, чувствуя, как слезы текут из глаз ручьями, застилая видимость, заставляя саму шататься, натыкаться на стены, на перила, пока не заскочила к себе и не рухнула на пол, содрогаясь от рыданий. Не получится у меня не быть жертвой… он не даст. Никогда. Растопчет, раскрошит и сапогами по этим крошкам пройдется. Нет… я все же его ненавижу. Сильно, отчаянно ненавижу.

А перед глазами он, голый, совокупляется с женщиной без лица с длинными волосами. Она орет, крутит головой, а он дико и яростно ее имеет, рычит, воет, мнет ее грудь до синяков и закатывает глаза от наслаждения.

 Зарыдала в голос, хватаясь за свои волосы, сгибаясь пополам. Никогда не думала, что мысли о другой женщине с Ханом принесут мне такие адские страдания. Кто-то склонился надо мной, тронул мои волосы.

– Зверь не умеет любить по-человечески. Зверь любит больно, до крови. Так, что хрустят кости и рвется на части истерзанное сердце.

– Не любит…., – захлебываясь слезами, – не любит он…. другая есть. Другааая женщина. С ней был…

Подняла голову и посмотрела на Зимбагу, почти не видя ее, не видя ничего перед собой.

– Жаль, что меня не нашли и не закопали живьем…. жаль. Я сбегу… пусть найдет и закопает.

– Дура! – она ударила меня по щеке, и я, всхлипывая, перестала рыдать, глядя на нее и чувствуя, как саднит в груди и хочется умереть прямо сейчас. – Ты думала, будет легко поймать самого злого хищника и набросить на него ошейник? Всего лишь почесать за ушком, и он твой? Хочешь быть женщиной хищника, будь готова носить шрамы от его когтей и клыков. А не можешь – беги. Пусть тебя загонят, как овцу, и прирежут. Закопать – много чести.

Я стояла на коленях. Чувствуя, как печет щеку и… и понимая, что больше никогда никому не позволю себя ударить. Даже ей.

– Я… я не овца.

Поднялась с колен, все еще вздрагивая и глядя на женщину прямо ей в глаза.

– Вот и докажи, что ты не овца. Прежде всего себе. Наши мужчины полигамны. Хочешь стать единственной – замени ему всех других. А не можешь – терпи. Или…или оставайся овцой.

Развернулась и ушла, а я в ярости захлопнула за ней дверь, прислонилась к ней лбом и, сжав руки в кулаки, застонала, стараясь унять болезненное биение сердца. Я смогу… Все не будет зря… Я должна смочь. Но терпеть? Нет! Терпеть я никогда не буду!