Mania Divina

Часть третья. Глава 10

В тот день мы возобновили, и в пятницу, 6 марта, продолжили анамнез.

Не прошло и трёх дней после знаменательной встречи, как Лилия уволилась с работы и съехала от матери и сестры (та полгода назад ещё жила вместе с мамой и, между прочим, сама переехала через несколько недель), сняв дешевую квартирку.

— Простите, голубушка: а на какие деньги?

— Как — на какие? — удивилась девушка. — Я продавала камни. Ах, да…

— Но если камни были вашей фантазией?

— Я и подумала, что для вас это не объяснение… Ну, что же, — улыбнулась она, — считайте, что я продавала свои фантазии!

— А кому вы их продавали? — поспешил я уточнить.

— В ломбард, — ответила она растерянно. —  Я… я сейчас не вспомню точного адреса...

— Так-так…

— Но я постараюсь вспомнить. Озадачила я вас — да? Пётр Степанович, а если не фантазии, тогда что?

Я пожал плечами.

— Скажем, вы скопили раньше некоторую сумму…

— Именно! — перебила она меня с иронической псевдосерьёзностью. — Все лишние тысячи от моей зарплаты я откладывала, это правда.

— Ну, или у вас появился другой состоятельный ухажёр.

— Что-то не помню такого…

— Частичная амнезия, — пояснил я, — или, например, вытеснение воспоминаний, связанных с психической травмой.

— Мастер! — произнесла Лиля,  улыбаясь.

— Кто мастер?

— Вы — мастер.

— Мастер по притягиванию объяснений за уши? — усомнился я.

— Ага, — подтвердила она весело. — Не обижайтесь, пожалуйста.

— Я и не обижаюсь, тем более, что действительно притянуто за уши. Ну, не знаю! Может быть, неизвестный поклонник тайно опускал вам деньги в почтовый ящик! Разберёмся ещё с этим… Продолжайте!

Итак, первым заданием, воспринятым Лилией от  с и л   г о р н и х,  была Сольвейг — та самая. Режиссёр Театра юного зрителя вынашивал постановку «Пер Гюнта» и, кажется, зашёл в тупик; он всё не мог нащупать «верную точку» и запутался в собственных замыслах; казалось ему, что он взвалил на себя неподъёмную махину; работа ему опостылела; вполне серьёзно режиссёр подумывал о том, чтобы вовсе отказаться от спектакля.

С о л ь в е й г,  сказала Лиля, пожелала обратиться к своему певцу с посланием.

— Как Сольвейг? — изумился я.   — Разве это не… не литературный персонаж?

— Не только, — невозмутимо ответила девушка.

— Как это «не только»?

— Вы разве не можете себе вообразить, Пётр Степанович, что некоторые герои книг имеют прототип?

— М-м-м… Небесный прототип? — догадался я.

— Именно, — согласилась Лилия, оставив меня лишь изумляться изобретательности её недуга, который, даже будучи припёрт к стенке, изыскивал отличные логические лазейки для того, чтобы представиться иным, чем был на самом деле.

— Хорошо… И что же — тогда вы услышали второй голос? Голос Сольвейг?

— Нет! — ответила девушка досадливо. — Вы вообще, кажется, не представляете, как это совершалось!

— Не представляю, это точно, — признался я. — Не было возможности…

— Тогда слушайте! Я  в х о д и л а  в неё.

— Входили?

— Да, да! Рута мне называла только имя и задание, в общих чертах, и к кому идти. Я садилась и начинала представлять себе Ту, кто поручала, в деталях. Искала какие-то изображения, фотографии, смотрела на них, читала книги. «Пер Гюнта» я, например, прочла. Думала… И вдруг чувствовала: вот, вот, поймала! Сначала, например, какой-то жест, один жест. Поворот головы. Рука, одна поверх другой. Потом какие-то картины, ландшафты, или просто пятна цветовые. Лицо, очень важно поймать лицо, оно обычно текучее… И —  раз!  —  я  с т а н о в и л а с ь   е й. И это был не голос! Это было как сознание себя! Вы же сами с собой обычно не разговариваете? Вы же себя не спрашиваете ни о чём? Вы уже всё заранее знаете, что хотите сделать — правда?

— Внешне это ваше состояние как-то проявлялось? Я имею в виду, в сам момент «вхождения»?

Я спросил, желая узнать, имеют ли её галлюцинации поведенческую симптоматику.

— Нет, конечно! Какое там «внешне»! Тут нужно сидеть в тихом месте, не шевелясь, тут любой звук может разрушить это всё! Представляете, какая досада была, когда мама однажды в такой момент позвонила в дверь!

Я неопределённо хмыкнул.

Итак, в начале всякого задания девушка  в х о д и л а  в образ. Затем  начинались обычные репетиции. Обычные, но и не совсем, пояснила госпожа актриса: не столько работа над внешней стороной, над жестами или конкретными словами (хотя и они продумывались), а труд над внутренним ощущением достоверности. Повтор десятки, сотни раз. Нужно было также изготовить костюм, увидеть его до самых мелких подробностей. Для Сольвейг, например, потребовалась тёмно-коричневая крестьянская юбка, блуза сложного покроя с особой вышивкой и шнуровкой, белая с зелёным, коричневым и синим (заказывала она её в ателье, а вышивала сама), зелёные и синие ленты в волосы и даже… деревянные башмачки.

— И где же вы достали деревянные башмачки? — не мог я не сыронизировать.

— Заказала мастеру-столяру.

— Тот, наверное, очень удивился заказу, — хмыкнул я.

— Ну, ещё бы!

— И немало взял, полагаю?

— Мою месячную зарплату в театре.

— А где же вы?.. Ах да, я забыл…

(«Нужно будет найти Чернышёва, — подумал я, — и спросить, действительно ли на его Сольвейг были в тот вечер деревянные башмачки. Впрочем, он, наверное, назовёт меня ищейкой в белом халате, человеком с плоской фантазией, мещанином и дождевым червём, вот так-то. И будет прав по-своему».)

В известный миг Рута шепнула ей:

— Ты готова.

И Лилия отправилась к Чернышёву домой.

— Откуда вы узнали адрес?

— Рута сказала…

— А до того с Михаилом Андреевичем вы не были знакомы?

— Я даже не знала, что есть такой!

(«Ну, — усомнился я, — это, положим, маловероятно: актриса всё же, а он — режиссёр».)

Чернышёв открыл свою дверь — и застыл на пороге.

— А ведь, наверное, и все другие адресаты застывали, увидев свою мечту вживую: так, Лиля? — внезапно спросил я. — У них, наверное, язык приклеивался к нёбу от изумления?

— Да.

— Вам было это лестно?

— Лестно? Что?

— Внимание мужчин к вам.

— О, как же вы ничего не понимаете! — воскликнула девушка почти с болью. — Это же была не я!

— Не вы? Вы лишались своей воли? Это было похоже на гипнотический транс? На то, что вами кто-то управляет?

— Нет, не лишалась, я ведь объясняла уже! И ни капельки не похоже на ваш дурацкий транс! Но это была не я! Я себя забывала, я как бы сдавала внаём всю себя — понимаете? Понимаете или нет? — подозрительно переспросила она. — Это как посольство. Вы знаете, в Москве есть посольства других государств, Германии, например. Они стоят на русской земле, их кирпичи своими руками положили русские люди, там нет ничего немецкого, ни одного атома. Но это — территория Германии. И любая мелочь — скажем, если окно разобьют — будет означать оскорбление Германии, будет значить нападение на её суверенную территорию, хотя стекло для этого окна изготовили где-нибудь в Подмосковье. А как только посольство переедет, здание станет обычным зданием. Вот так же и я была таким посольством!

— Посольством Сольвейг?

— Да.

— Территорией Сольвейг?

— Да.

— То есть ею самой?

— Да.

— И при этом оставались собой же?

Лилия рассмеялась.

— Не заставляйте меня в четвёртый раз повторять одно и то же! О чём вы меня там ещё спрашивали? Внимание мужчин? Не было никакого внимания, так, как вы это понимаете.

— Понимаю: на героиню Ибсена не смотрят, как на девушку из бара, а на территории посольства не играют в кегли и не строят глазки сотрудницам.

— Именно.

— Сольвейг! — воскликнул режиссёр, обретя дар речи.

— Да, — возвестила Лилия. — Я пробуду недолго. Столько, сколько нужно, чтобы услышать и сказать, что хотела.

— Откуда? — еле повернул языком Чернышёв.

— Не надо спрашивать пошлостей.

Цокая деревянными башмачками, она лёгким шагом прошла в комнату.

— Расскажи о постановке, как ты видишь её, — попросила она.

— Вы обращались к нему на «ты»? — усомнился я. — Он ведь вас старше лет на двадцать.

— Да не я же! Сольвейг!

— Ах да, извините…

Чернышёв, сбиваясь, начал рассказывать. Лилия слушала, не перебивая, внимательно выслушала она весь его путаный монолог. В замысле режиссёра было много хорошего, свежего, оригинального, но было и много надуманного, нелепого, модернистского: черные мятущиеся тени на белых простынях; стремление задействовать музыку Шнитке и Курёхина; выпячивание иронии в ущерб чему-то сокровенному, к чему режиссёр тоже не умел отнестись иначе как с иронией; чувственный и какой-то очень южный танец самой Сольвейг, который задумывался вместо танца Анитры.

Всякий раз, доходя до описания очередной неуместности, Чернышёв поднимал на неё глаза, краснел, бледнел, лепетал: «А вообще, нет, это такая чушь…»

— Дерьмо, дерьмо, вся моя затея — дерьмо! — вскричал он в конце своей исповеди.

— Отчего же? — ласково вопросила Сольвейг. — Нужно только отказаться от лишнего. Григ лучше Курёхина.

—  Как такая элементарщина не пришла мне самому в голову! — застонал режиссёр, хватая себя попеременно то за волосы, то за бороду. — Конечно, Эдвард Григ! «Пер Гюнт!» Конечно, Григ лучше Курёхина, ребёнку ясно, что лучше! Он сказочный, он выпуклый, он рельефный, он сюжетный…

—  И декорации, — продолжала вестница, — не должны быть аскетичными. Николай Рерих в начале века уже создал декорации к этой пьесе. Можно найти фотографии; даже копия, которую сделает плохой художник, будет лучше, чем белые простыни, особенно если сохранить верные тона.

— Рерих, — пробормотал Чернышёв. — Я, недоучка, даже не потрудился посмотреть, кто из русских художников занимался этим. Идиот!

— И, главное, не нужна чувственность, — по какому-то наитию добавила она и значительно пояснила:   

— Я не блудница. Я невеста, я же мать. Я во всём. Всё во мне.

— Я вижу! Т е п е р ь-то я вижу, своими глазами! Я не сплю ли? Я всё думал:  к а к а я  она?

— Она? — переспросила Лилия, улыбаясь.

— Ты! О! Такая! Сольвейг! Откуда Ты? Почему Ты встаёшь и уходишь? Почему сейчас, когда я узнал Тебя, я должен с Тобой попрощаться?

— Потому, что чудеса не идут по часам будней, — ответила девушка. — Потому, что их не запрягают в плуг. Меня ты будешь чувствовать в людях, в природе, вокруг, рядом, внутри. Того, кто творит красоту, недолго ожидает награда.

Низко, до самых её ног склонился режиссёр и, встав на одно колено, коснулся пальцами её башмачков.

— Я, распущенный ленивец, был недоволен препятствиями, требовал внимания, — сказал он. — Ты же в этих башмачках прошла от лесов Норвегии до моей двери — и не возроптала, не сочла за утруждение своё. Так и я не сочту за труд славить Тебя, Сольвейг. Ступай же. Счастье сменяется тоской, так уж заведено в мире, но счастье — больше, оно пребудет.

Три раза провела Сольвейг своей маленькой рукой по волосам режиссёра, и стук деревянных башмачков затих на лестнице.

Девушка закончила свой рассказ; я, смежив веки, молчал некоторое время.

— Я вас усыпила? — весело поинтересовалась она.

— Нет… — Я почти с неудовольствием открыл глаза, пошевелился. — Во время этой беседы у вас, Лиля, как у бывшей актрисы, не было искушения пойти работать к Чернышёву? Я думаю, он бы вас оторвал с руками, пылинки бы сдувал с вас… Да и главные роли не лежат просто так на дороге.

Девушка прикусила губу.

— Сильнейшее! — подтвердила она. — Сильнейшее искушение! Но ведь тогда я перестала бы быть Сольвейг. Я не могла…

— Вы не могли изменить служению Высшему Миру ради суетной земной славы и куска хлеба с маслом, — помог я.

— Да у меня было на кусок хлеба с маслом!

— Ну, конечно: изумруды и яхонты…

— Как-то это бессердечно, — едва ли не кокетливо сообщила Лилия: — так откровенно смеяться над больным человеком!

— Бог с вами! — испугался я. — Я это нечаянно… И потом, кто, интересно, меня провоцирует? Что, бишь, я ещё хотел у вас спросить? Ах, да: как вы думаете, Лиля: Чернышев в будущем сможет говорить с Сольвейг, как… как, например, вы общались с Рутой?

— Возможно, — она улыбалась.

(«Видимо, она способна и другим внушать свои галлюцинаторные идеи», — отметил я про себя и… тоже улыбнулся.)

— Вы думаете, я его заразила своей болезнью? — спросила девушка, почти смеясь, будто прочитав мою мысль.

— Говорят, — уклонился я от ответа, — что Михаил Андреевич произвёл фурор своей постановкой; центральные телеканалы показали о нём сюжет.

— Правда?! — вскричала она и хлопнула в ладоши. — Я не знала! Я очень рада.

— Что ж, на вас, Лиля, теперь приятно посмотреть, по сравнению с тем, что было вчера, — удовлетворённо заключил я.

— Не беспокойтесь, Пётр Степанович, — ответила она насмешливо. — Неуместная весёлость в вашем отделении быстро излечивается.

— Я очень сожалею, если это так. Ну... ступайте же… девушка в деревянных башмачках! Продолжим через два дня.

Дойдя до двери, Лилия обернулась и уронила последнюю реплику, слегка улыбнувшись, со свойственным ей грустным юмором:

— В больничных шлёпанцах.

И закрыла за собой дверь.