Человек, который был дьяконом

Глава VIII

VIII

Инокини встали из-за стола раньше прочих и ещё до окончания обеда безмолвно разнесли всем участникам ключи от их «номеров». «Номера» были двухместными, с туалетом и душем в каждом. Расселили их так же, как и рассадили за столами. Артур, быстро справившийся с обедом, только успел найти свой домик, оставить сумку в стенном шкафу и умыться, как часы показали, что пора спешить в «корпус» на первую рабочую сессию.

Сказать правду, он появился в актовом зале раньше всех, как раз чтобы успеть оглядеться и найти вокруг себя просто большую аудиторию с двумя рядами офисных стульев, столом преподавателя, кафедрой и белым экраном. На столе стоял плоский компьютерный монитор, а под потолком был укреплён современный медиа-проектор (видимо, он связывался с компьютером без всяких проводов). Инокини вошли почти сразу за ним и расставили семь стульев из первого ряда полукругом, положили бланки протоколов на стол и вышли, ничего не говоря. Создавалось впечатление, что они дали обет молчания.

Постепенно подтягивались и рассаживались участники семинара, отдуваясь после сытного обеда, на котором несколько не рассчитали свои силы. Сейчас бы вздремнуть полчаса, а их гонят на работу. Вот все собрались и некоторое время недоумённо переглядывались: да, ведь они были одни, совсем одни!

— Насколько я понимаю, мы должны сначала выслушать тематическое выступление «понедельника», — пришёл Артур на помощь компании. — После — провести дискуссию, проголосовать на предложения и записать вон в те бланки, которые для нас оставили на столе. Господин… господин Толстои, пожалуйста, мы Вас просим!

Общество облегчённо захлопало. «Господин Толстои» вышел за кафедру и поклонился, белозубо улыбаясь.

Жером заговорил, но слушать его в известной мере было мучением, и по причине скверного владения грамматикой уже неродного для него языка, и по той причине, что он к выступлению не подготовился, по крайней мере, в самый первый день, в чём он честно признался в начале своей речи. Речь Жерома свелась к абстрактным призывам ко всему хорошему против всего плохого, к сентиментальным воспоминаниям о его, Жерома, родителях, которые через всю жизнь пронесли ясный свет — память о дорогой нашей матушке-Рюсси, и к размышлениям о том очевидном факте, что христианство в современной Европе переживает не лучшие времена. Все, однако, слушали с тем молчаливым и вежливо-напряжённым вниманием, которое проявляют к старающемуся изо всех сил докладчику, и даже наградили измученного француза сдержанными аплодисментами.

В зал, будто эти аплодисменты были сигналом, вошла сестра Иулиания (или Елевферия?, если бы ещё знать, как их различать между собой!), включила компьютер, медиа-проектор, повернула вертикальные жалюзи на окнах и запустила учебный фильм, посвящённый состоянию православия за рубежом.

— Выключите сами, — сказала она только перед тем, как вновь уйти, и это были первые произнесённые ей слова.

Фильм оказался более дельным, чем спонтанный доклад, однако рисовал ситуацию в несколько мрачном свете. Вторую часть, о бедах православия на мятежной Украине, глядеть было особенно тягостно. Смотрели его все по-разному: девушка конспектировала, Олег — уставившись на экран и не отрываясь. Монах дремал. Писатель что-то строчил в своём блокноте, не поднимая головы. Жером часто моргал, то ли расчувствовавшись, то ли оттого, что непривычный свет резал глаза. Фильм закончился через час с небольшим. Ещё несколько минут посидели молча под властью впечатления от невесёлых картин, пока Лиза не догадалась развернуть жалюзи, впустить солнечный свет.

— Спасибо, — тихо поблагодарил Артур.

— Надо избрать председателя собрания, — первым нашёлся Максим. — А то будем галдеть без всякого порядка!

Председателем собрания тут же избрали самого Максима, а секретарём, к некоторому удивлению последнего, — Артура. Хотели сначала возложить секретарство на писателя, но тот взял самоотвод. («Нет, дорогие мои, увольте, у меня почерк курицын! Вот, взгляните! — он продемонстрировал всем в раскрытом виде свой блокнот. — Разве кто-то может это прочитать?» Прочитать действительно никто не мог.) Председатель предложил высказаться о проблеме желающим и, так как желающих сразу не нашлось, заговорил сам:

— Кадры очень мрачные, да, но ведь это всё — не только про Украину, правда? Проблема шире. Вопрос — о развитии православия не только на Украине, и не только во Франции, при всём уважении к Жерому, а в Китае, Японии, даже в каком-нибудь, прости Господи, Таиланде, куда мы привыкли летать за весельем с бабами… «Мы» — это образное выражение, не смейтесь! — а нужно летать с миссией и с проповедью! Вот как надо смотреть на вещи!

— Очень оно им сдалось, в Таиланде, — пробормотал инструктор медитации, сдерживая улыбку.

— Что, извини? — не понял Максим.

— Нет, ничего, посторонняя реплика. Едва ли традиционно буддийским странам очень потребно православие.

— Это, извините, всё слова, — с прохладцей заговорил Олег. Обращался ко всем и к каждому в отдельности он до сих пор на «вы», отчего-то звучало это ещё более неродственно, ещё более жутковато, чем если бы он всем тыкал. — Слова и абстрактные рассуждения. Которые далеки от правды жизни. А правда жизни знаете в чём? В том, что прямо сейчас Русский мир в опасности. И на русской земле — русской, подчёркиваю! — гибнут русские люди! И церковь своей позицией могла бы защитить идею Русского мира. А вместо того знаете что она делает? То есть отчего «она» — мы делаем, мы все? Мы уподобляемся фигуре на картине, которую нам показал отец, виноват, брат Евгений. Пилата, Пилата, не Христа!

Максим пожал плечами.

— Я не претендую на истину, — ответил он. — Здесь, думаю, никто не претендует на истину, по понятным причинам. И не надо на нас давить авторитетом и пафосом народности… народничества… чёрт! («Чёрта» предпочёл никто не заметить.) Я не понимаю: чтó, православие существует только для Русского мира?

— Да, — ответил Олег с изумлением, будто поражённый, что кто-то вообще может задавать этот вопрос. — Да, да, да! Это — способ выживания нации, причём один из способов! Это — идеологический хребет, причём один из хребтов, вроде ленинизма, вроде Победы, вроде всего прочего, что позволило нам выжить в истории! А если оно не служит таким хребтом — на кой оно вообще нужно?

— Я, конечно, ничего не понимаю, — неожиданно заговорила Лиза. — Я на фоне всех вас — человечек маленький, глупый и непросвещённый. Но всё-таки: может быть, мы хотя бы здесь обойдёмся без политики?

— Не обойдёмся, — буркнул Максим. — Мой день, четверг, посвящён «православию и политике».

— Но хотя бы до четверга? Эту политику, это братоубийство и без того льют нам на голову каждый день, страшно это смотреть и слушать! Какой-то к******й цирк, про который мы все устали ждать, когда он закончится! Я девочка, в конце концов, я не хочу каждый день начинать как героини повести Бориса Васильева: пятеро девчат против шестнадцати немцев! Я хочу…

— «…Кружевные трусики и в ЕС», — закончил Олег без тени улыбки.

— Что? — испугалась Лиза.

— Тот, кто не интересуется политикой, — сентенциозно изрёк брат Евгений, — должен быть готов к тому, что политика будет интересоваться им.

— Верно, — подтвердил Олег. — А от себя добавлю, что такой подход к событиям возле наших границ и в-н-у-т-р-и наших исторических границ — это подход страуса, который прячет голову в песок.

— Это я, значит, страус? — обиделась, наконец, Лиза по всей совокупности: и за «страуса», и за «кружевные трусики». — Ну, спасибо! Отчего разу не курица? Ко-ко-ко!

— Друзья и коллеги, совсем не обязательно переходить на личности, — пробормотал Артур.

— Проблема разделяется на несколько, — снова заговорил Максим, обращаясь ко всем тоном терпеливого учителя, который объясняет очевидное непослушным детям. — С одной стороны, православие должно развиваться и идти в те регионы, в которых его никогда не было, в условную Камбоджу, скажем так. То, что называется миссионерством, усилий к которому, видимо, прилагается недостаточно, и мы можем это отразить в итоговых пожеланиях. С другой стороны, православие должно сохранить себя в условном «русском мире», там, где поднимают голову всякие филареты и прочие неприятные персонажи. Это две проблемы…

— А вы знаете, что говорил отец Павел Флоренский по этому поводу? — внезапно спросил Сергей Коваленко.

— Нет! — ответил Максим честно и с некоторым испугом.

— Он говорил буквально следующее: «Прежде чем учреждать миссию для инородцев, нужно учредить её для студентов духовных академий», — пояснил писатель с весёлыми огоньками в глазах.

— Как отлично сказано, — пробормотала Лиза. Никто больше не пожелал комментировать слова русского религиозного философа.

— …Две проблемы, и решать их нужно по отдельности, — вновь ухватил председатель нить разговора.

— Извини, Максим, я с тобой не согласен, — мягко возразил Артур.

— В чём это? — поразился церковный староста.

— В том, что это — две проблемы. Братья и сёстры, неужели вы не видите, что это две грани о-д-н-о-й проблемы? Ради чего православие идёт в те регионы и страны, где его никогда не было? Ради проповеди слова Христова или ради роста политического влияния России? Ради просвещения невежественных или ради того, чтобы пришить когда-то в будущем к «русскому миру» ещё одну область? Если ради первого — отчего нас заботит скорость миссионерства? Эта проповедь совершается во благовремении, для тех, кто желает её услышать, и вовеки она не совершится насильно, как невозможно и возрастание сознания… возрастание души во Христе ускорить насильно! Если же мы хотим второго — то я, к примеру, не белоручка, я не собираюсь прятать голову в песок, в чём нас здесь упрекали, я не собираюсь, да и не могу жить вне нашего исторического времени, но неужели мы не понимаем, что не одни мы такие хитроумные, и что не мы одни изобрели способ защиты политических интересов руками религии? Отчего нам не приходит в голову, что и другие могут изобрести эту тактику? Так и появляются «патриархи филареты» и прочие деятели! И даже когда мы отбросим политику: рост церкви ради самого роста ведёт ровно к тому же самому! Мы видим в церкви орудие духовного возвеличения человека или просто одну из организаций, которая обеспечивает своим сотрудникам относительно безбедную жизнь? Если последнее — конечно, мы будем стремиться к росту ради роста, к расширению ради расширения. Но почему тогда лютеранам, баптистам, раскольникам, или вот, например, «филаретовцам», киевскому патриархату то есть, не стремиться ровно к тому же самому, если они тоже хотят вкусно есть и сладко спать? Это одна проблема, дорогие друзья, одна и та же, а не две!

Повисло небольшое молчание: все слегка опешили от этой тирады, да и сам Артур не ждал от себя этой настойчивости в защите простых мыслей. «Зачем я ломаю копья, если сам — не православный?» — даже подумалось ему.

— Всё это не то, — досадливо проворчал Максим. — Всё это философия, которая мало относится к жизни. Что же теперь: отказаться от миссионерства и ровно сидеть на пятой точке?

— Нет, это неглупо, — заметил Олег. — Очень, очень неглупо.

— То-то и оно, что слишком умно!

— Политически незрело, согласен.

— Артур, точней, «отец дьякон», — произнёс не спеша белорус, — чем-то напоминает мне бессмертный образ, созданный Достоевским, а именно образ князя Льва Николаевича. И внешне, и по своей приветливой обходительности, и по жару души, и по стремлению защищать идеальное устройство, которое так скверно рифмуется с реалиями нашего дня, в том числе с церковными реалиями, он похож на «князя-Христа». Надеюсь, вспомнив название романа, никто не поймёт меня дурно.

Участники семинара обменялись взглядами, улыбками, даже смешками.

— Похоже, у нас складывается традиция: выбирать одну жертву и всем на неё набрасываться, демонстрируя зрелость и трезвость ума, — хмурясь, проговорила девушка. — Разве это красиво?

Артур поднял вверх обе ладони:

— Нет, нет, я себя вовсе не считаю жертвой! — миролюбиво объявил он. — Это — лестное сравнение. Если бы вы все только знали, насколько оно далеко от истины…

— Я бы не был очень польщён на Вашем месте! — заметил Сергей. — Учитывая то, что князь Мышкин — не вполне христианин или даже совсем не христианин…

— Сказать, что он — не христианин, примерно то же, что сказать, будто Христос — не христианин, — улыбнулся Гольденцвейг.

— Кто знает! — не сдавался писатель. — Возможно, в этом есть доля правды…

— Возможно, но только мы ушли от темы. Позвольте мне тоже внести свои пять копеек на алтарь общей дискуссии и развить мысль, которую впервые высказал Максим и начал развивать отец дьякон, — продолжил брат Евгений. — Я имею в виду мысль об отъединённости церкви от государства и государственной элиты, во-первых, от национального начала, во-вторых. Эта мысль вполне канонична, она соответствует духу Евангелия, словам Христа о том, что его царство — не от мира сего, словам апостола Павла о том, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. Но она не только канонична, а имеет и практическое измерение. Наша новая элита выстраивает государство умеренно-просоветского и умеренно-проимперского типа. Но ведь элиты не вечны. Всё проходит, как сказал Шломо, возлюбленный Богом третий царь Иудейский, и это тоже пройдёт. Если мы, церковники, все силы бросим на защиту именно э-т-о-й государственности, не рискуем ли мы, когда придут новые правители, оказаться у разбитого корыта? Скажу кощунственную вещь, но мне как еврею, представителю самой гонимой нации отчасти простительно такое кощунство: если мы, церковники, накрепко свяжем православие только с э-т-о-й страной, э-т-и-м народом, не рискуем ли мы в итоге, в очень длинном, историческом итоге, оказаться ровно там же? Ведь и страны, и народы тоже не вечны…

— Это напоминает мне рассуждение Далай-ламы о том, что Россия должна поделиться своим жизненным пространством с Китаем, потому что, дескать, нации не вечны, а вечно одно лишь сострадание, — с улыбкой заметил Артур.

— Ребята, вы это серьёзно? — спросил Олег странным голосом, ноздри его раздувались. — Вы это — серьёзно — сейчас обсуждаете? Один проповедует идеологию национального предательства, а все остальные ему улыбаются, лепечут что-то про далай-ламу, в ироническом ключе, я так понимаю, и никто не собирается идеологу тотальной сдачи нашей страны заткнуть рот?

— А у нас тут не застенки НКВД, чтобы людям затыкать рты! — тут же бойко вставила Лиза: она тоже была не на шутку рассержена.

Олег почти побелел от гнева.

— Если это так, если вы все солидарны с нацпредателями… — медленно выговорил он. — Знаете, я отказываюсь обсуждать эту тему в таком ключе! Всего хорошего!

Встав с кресла, будто вытолкнутый пружиной, он стремительно вышел из зала.

— Фу, какая глупость: начали ссориться в первый же день, — неодобрительно пробормотал Артур.

— Он пр-росто дур-рак, — вдруг объявил Жером, до того промолчавший всю дискуссию. — Дур-рак и шовинист.

Это замечание разрядило обстановку и показалось отчего-то таким смешным, что все без исключения рассмеялись.

После ухода Олега работа потекла быстрее: где-то за полчаса состряпали рекомендацию Архиерейскому совету следующего содержания:

1) продолжать и активно развивать миссионерство в нехристианских странах; 2) поддерживать контакты с православными русскоязычными диаспорами во всём мире; 3) всеми силами противодействовать узконациональному пониманию православия и попыткам расколов внутри РПЦ МП.

Записали её в бланк протокола, поставили подписи и разошлись, довольные: ужин был на самом носу.