Ангел - хранитель

Глава 8.4

– Тогда тебе тем более нужно пойти спать, – медленно проговорил я.

Она подозрительно прищурилась: – Почему?

Я попытался объяснить ей свою мысль в общих чертах –  мол, если придется, я все равно уйду, а так – она проснется, подивится загадочному сну и вернется к своей обычной жизни – но она меня перебила. Зря я ей рассказал, что не знаю, о чем она думает. Она мои слова мне же в лицо и бросила: не могу я знать, что ей нужно и что ей лучше. И тут же ехидно поинтересовалась, что я еще придумал исключительно для ее блага.

А вот это уже обидно. Я ведь действительно о ней думал. Мне этот эксперимент, скорее всего, ничего хорошего не принесет; а вот ее он – возможно! – избавит от более чем неприятной сцены. Впрочем, мне тоже не нравится, когда она уклончиво говорит. Ладно, перейдем от общих черт к подробностям. Но только сначала нужно ее утихомирить. Ага, скажу, что она оказалась права.

Так, лестью ее не возьмешь. У нее тоже память хорошая – не забыла, как я отмахнулся от ее идеи.

Я рассказал ей о том, что насилие у нас не принято. Что мы добровольно принимаем на себя охрану того или иного человека – и добровольно отказываемся от нее, осознав, что не справились с задачей. Что явно не подходит к моему случаю, поскольку уходить добровольно я не намерен. 

Я не стал вдаваться в подробности слишком глубоко. Я не стал говорить о наших экстренных ситуациях. Придет ее время – сама обо всем узнает. Насилие у нас не приветствуется – это правда. В большинстве случаев. В подавляющем большинстве случаев.

Отбросив неприятные размышления, я перешел ко второй версии: меня не отозвали, поскольку она все еще меня видит. Что не сможет продолжаться вечно. А значит, рано или поздно, но я все равно буду вынужден уйти.

Она сама поняла, в чем состоит проблема. 

– Так что же мне теперь – вообще не спать? – растеряно пробормотала она.

– Вот именно, – мрачно сказал я. Я смотрел, как у нее поникли плечи, голова, лицо – и вдруг заметил, что и сам сижу, сгорбившись, опустив голову и судорожно – так же, как и она – сжав перед собой руки. Ее руки были совсем рядом с моими. Я мог бы попытаться разжать их, сделать так, чтобы из них ушло это напряжение… Нет. Мы сейчас говорим о ее обычной жизни. Я напомнил ей, что в ее обычной жизни есть масса моментов, когда она просто не может меня видеть. И тогда… В общем, нам лучше проверить мои версии прямо сейчас.

– Как? – тут же отозвалась она.

Я начал со второй, печальной, вероятности: утром она просыпается – меня нет. Мне не хотелось заканчивать ею этот разговор. Татьяна, конечно, тут же взвилась, но я не стал ее слушать и перешел к первой, более оптимистичной картине: утром она просыпается и застает меня на месте. Мне самому понравилось, как это прозвучало. Если так и случится, значит, я – сам по себе – имею какую-то ценность; я (не просто зонтик от неприятностей, а я сам) – со своими мыслями и желаниями, со своим видением правильности и неправильности в мире.

Она молча смотрела на меня. Сначала с недоверием. Прищурилась подозрительно, бровями подергивает, губы в узелок поджала, в глазах напряженная работа мысли читается. Опять размышляет – подвох в моих словах ищет. Вот же – Фома неверующий! И вдруг тяжелые раздумья сменились на лице ее такой детской обидой, что у меня опять в груди защемило. Что же это она – совсем ничего хорошего от окружающих не ждет?

– А ты действительно постараешься остаться? – неуверенно спросила она.

Вот-вот, не верит она мне. В меня – уже поверила, но не мне. Мне что, письменное подтверждение своих намерений ей оставить? Я представил себе, как задаю этот вопрос вслух – и снова чуть не рассмеялся. Нет, так я шутить не буду; кто ее знает, вдруг она мои слова всерьез воспримет. Лучше ее сейчас раздразнить; пусть рассердится – только бы не смотрела на меня с таким несчастным видом.

– Из твоих слов я делаю заключение, что ты против этого не возражаешь. – Она тут же гневно выпрямилась и засопела носом. Хватит. Я продолжил, вложив в свои слова всю убедительность, на которую был способен. – Я очень постараюсь. А теперь идти спать. У тебя есть еще часа четыре, а завтра… Да нет, какое там завтра – сегодня мы все увидим. Ну, давай, не тяни время – опять проспишь.

Она, наконец, встала и направилась было к двери. На пороге кухни она, однако, остановилась и бросила на меня через плечо недоверчивый взгляд. – А ты что будешь делать?

Я посмотрел на нее с удивлением. Интересно, что я – ангел-хранитель пока еще – могу делать? 

– То же, что и обычно, – рядом сидеть, тебя хранить. – Но потом я честно добавил, что могу на пару минут оставить ее без внимания, чтобы ноги размять. Впрочем, сегодня особой роли не играет, где я буду находиться, пока она спит. Главное, где я окажусь, когда она проснется. Я решительно встал: – Ну, идем, идем. Чем раньше ты уснешь, тем раньше мы все узнаем.

Она медленно пошла в спальню, словно раздумывая, как бы еще оттянуть момент эксперимента. Я шел за ней по пятам, чтобы она не свернула куда-нибудь – в гостиную, например, чтобы проверить, выключен ли телевизор. С нее станется что-нибудь придумать.

В спальне она сразу же направилась к кровати, я же неторопливо пошел к окну. Нарочито медленно – чтобы она успела снять халат и нырнуть под одеяло. Я-то ее в таком виде не раз видел, но ей, наверно, неуютно. Что-то быстро она улеглась. И ворочаться начала, словно никак удобное положение найти не может. Подойдя к окну, я обернулся. Так и есть.

– Татьяна, сними халат. В нем ты не отдохнешь, как следует. – А ведь насколько все же легче, когда я могу сказать ей, что она неправа, вместо того, чтобы вталкивать ей в голову разумные советы. И надеяться, что она их услышит. И ждать, что она им последует. Если последует. 

Она яростно засопела и принялась вертеться под одеялом, стаскивая с себя халат. Несколько минут титанических усилий – и он полетел примерно в направлении стула. И, конечно, упал рядом. Потом подниму – мне не привыкать.

Из-под одеяла донеслось ворчливое: – Теперь доволен? 

Я чуть не расхохотался. – А ты? – Несмотря на мрачно-туманное будущее, по лицу у меня все шире расползалась улыбка. За эти три года Татьяна не раз удивляла меня, но сегодня она показалась мне абсолютно другим человеком. Я никогда не был уверен в причинах ее взбалмошных поступков: то ли она рассердилась на что-то, то ли обрадовалась чему-то, то ли затаилась перед опасностью, то ли вообще делает что-то, думая о совершенно ином. Но сегодня, когда она заговорила, из нее просто хлынул фонтан эмоций – который попеременно то сбивал меня с ног, то приводил в бешенство, то наполнял бурным восторгом. Не могу сказать, что ход ее мыслей стал мне более понятен – она вздрагивала, когда должна была радоваться, и сияла, как новая копейка, когда должна была испытывать ко мне презрение – но говорить с ней оказалось еще интереснее. Мне вдруг захотелось взмолиться, чтобы у меня не отнимали – так быстро – эту возможность. Я ведь так и не успел ни о чем толком спросить ее…

– Слушай, расскажи мне что-нибудь, пока я засыпать буду. Может, у нас совсем немного времени осталось. – Похоже, она тоже не исчерпала все свои вопросы. Что же она хочет услышать? А, о моей работе. А почему именно о том, что мне в ней не нравилось? Ах, и о том, что нравилось, тоже! Очень на нее похоже: начнем с неприятного, чтобы затем подсластить пилюлю.

Что же мне больше всего не нравилось? Ну, тут двух мнений и быть не может: вон хотя бы случай с французом все еще свеж в памяти. Я заговорил о том, как мне было плохо, невыносимо плохо, когда она закрывалась от меня – то ли с головой ныряя в депрессию, то ли заползая в свою внутреннюю раковину. Я попытался описать ей то состояние беспомощности, которое сводило меня с ума, ощущение своего полного бессилия.

Она молчала, но от кровати до меня вдруг докатилась волна напряжения. Ну что ее опять возмутило? Я ее, что ли, в болото это моральное загонял? Нет, так не пойдет. Она под речи мои успокаиваться должна, засыпать, а не в пружину сжиматься – для броска. Нужно мне слова получше подбирать.

– А что нравилось? – Голос ее прозвучал натянуто, и уж никак не сонно.

– Нужно подумать. – Откровения оставим на потом (если свершится чудо!), а сейчас мне нужно ей сказку на ночь рассказать.

Она вдруг сердито заворочалась, фыркнув пару раз. Так и есть: возмущается – но тихо. И на том спасибо. 

Так, что же все-таки мне больше всего нравилось? Ну, много чего – так сразу и не выберешь, с чего начинать. Больше всего? Странно. Я вдруг поймал себя на мысли, что больше всего мне нравилось наблюдать за Татьяной в транспорте. А ведь в эти моменты она тоже в другой мир уходила – только в верхний мир. И почему-то тогда меня не волновало, что я до нее достучаться не могу. Я рассказал ей о том, какое замечательное лицо было у нее в такие моменты, как светились у нее глаза, как радостно мне было просто смотреть на нее… Я чуть не добавил, что готов был бесконечно смотреть на нее в такие минуты, что много раз представлял себе, как она смотрит на меня такими лучистыми глазами, а на губах ее подрагивает легкая улыбка…

Стало тихо. Как-то безмятежно тихо. Глянув в сторону кровати, я увидел, что Татьяна уже спит – и на лице ее играет та самая светлая улыбка. Вот и слава Богу! Значит, под конец нашел я таки нужные слова, если заснула она, улыбаясь. А я, пожалуй, не стану сегодня никуда выходить из этой спальни. Если и превратился я в больной зуб, который нужно вырвать, чтобы он все остальные не перепортил, то последним, что я здесь увижу, будет это сияющее тихой радостью лицо, которое мне так нравится.

Развернув стоящее у письменного стола кресло, я уселся в него лицом к кровати, уперся локтями в колени, подпер руками голову и продолжил смотреть на спящую Татьяну.