Черная кровь, алый лёд

Глава 4

Рада

Ах, Рада… Как я тебе не рада… Беззвучно мямлю распухшими губами, пытаясь усесться на постели. В руке капельница, но меня даже не попытались привязать! Бутылка с минералкой на полу. Хватаю и обливаясь всклокоченными пузырьками, жадно делаю несколько глотков. Систему выдергивать не имеет смысла, пусть капает в мое разбитое тело глюкозу. Будь это наркота или другие шалости органической химии, я очнулась бы совсем в другом месте и с другим самочувствием.

Шлепнув бутылку обратно, откидываюсь на постели, закидывая свободную руку за голову. Будет крайне проблемно врать, если удалось обнаружить тайник с моими вещами и телефоном. Знаю, что опасно держать видео с Микки, но рука не поднимается стереть, выбросить. Просматривая вновь и вновь, я хоть как-то нахожу в себе силы жить дальше. Этот мальчик – единственное, что удерживает меня от пустоты, беспросветной и чертовски манящей. Почувствовав себя намного лучше, я прикрываю глаза, наслаждаясь одиночеством. За мной скоро придут, и время, проведенное в тишине, бесценно… моя личная чернота, в которую нет хода никому. Я поклялась себе сохранить в памяти только один день, когда моя жизнь была рассечена на до и после. Этот день стал моим последним и первым, сделал меня той, кто я сейчас. Сущность, человек или тень… не имеет значение. Микки не выживет, а значит, и мой путь скоро закончится.

Я не была глупой или наивной, просто не знала другой жизни. Да и что может понимать ребенок девяти лет? Мне казалось, что я особенная, красивая, и меня ждет только хорошее… Как не мечтать, находясь в ужасающей нищете с матерью-проституткой? Маму осуждали сельские, а я понятия не имела «за что». Мои первые детские воспоминания – немыслимо ароматная выпечка у соседки тети Поли, зато когда я пришла в нашу с мамой избу, очень пожалела о вкуснятине, вставшей горьким комом в горле. Она лупила меня так неистово, будто я была лично виновата в нашей неустроенности. Захламленный дом на окраине села с корявыми окнами, вечно поддувающей дверью и закопченной печуркой… Конечно, позже я научилась примитивно прибирать, насколько это было возможным, однако, мать все равно никогда не радовалась и не хвалила меня. Словно худшее, что с ней случилось, я прожила свой первый десяток лет, сторонясь деревенских, но мечтая сорваться как можно дальше отсюда.

В один из дней мне здорово не повезло. Точнее… может, и повезло, в доме на какое-то время появились продукты, и мать купила мне зимний пуховик… Она приехала с мужчиной. В черном пальто, с прилизанными назад волосами и пакетами с выпивкой и едой… Я допоздна гуляла, инстинктивно понимая, что помешаю, но продрогнув, все же вернулась, тихо пробравшись к себе. Эта ошибка стоила мне целой ночи кошмара, когда за стеной мирно спала хмельная мать, а я могла лишь мычать заткнутым ртом, давясь рвотными массами. Не до конца, но все же я поняла, что случилось. Истерзанная саднящая плоть, сиреневые синяки на бедрах, исхлестанное лицо… Какое-то время я запрещала себе смотреть в зеркало, созерцая в нем безразличный взгляд мамы. Она видела меня утром, но вильнув задом, последовала за мужчиной в авто.

На какое-то время мир стал для меня серым, тусклым, пропахшим терпким одеколоном мужчины. Иногда снились его руки, шарящие по мне, и тогда я просыпалась с криками. Каким-то чудом удавалось продолжать жить дальше, не свихнувшись от предательства, любоваться рассветами над селом, закатами над рекой, когда огромный солнечный диск цвета апельсина садился прямо в провисшую крышу старой риги. Казалось, что больше ни с одним человеком на свете не смогу заговорить, улыбнуться, и мой единственный за всю жизнь апельсин, подаренный соседкой на Новый год, никогда не будет прежним, сочным и волшебно-вкусным.

Каково же было мое изумление, когда за селом встал настоящий цыганский табор! С завистью я наблюдала, как люди в цветастой одежде жгли костры, танцевали, пели веселые песни, танцевали. Я мечтала оказаться там, и вопреки «пугалкам» деревенских, ужасно хотела «быть украденной». Моя больная душа оттаивала, и я решилась… Именно там я впервые по-детски влюбилась в черноволосого красавца, провожая его болезненным взглядом «на свадьбу». Именно там я научилась мастерски воровать, выуживая из любой емкости кошельки, легким поглаживанием снимая не плотно сидящие кольца. Именно там меня называли по имени, угощали не хитрой едой, конфетами. У меня появились подружки. С ними мы мотались по электричкам, гуляли по лесу, таскали в соседнем селе хлеб из фургона у магазина… Каждый раз возвращаясь домой я тщательно прятала подаренную одежду, деньги, но мать понимала, что ее постоянное отсутствие толкает меня туда, к нормальному общению, к людям, которые в сто крат человечнее ее, казалось бы, родной, но безумно далекой и постоянно озлобленной. Она пила и колотила меня до кровавых синяков, а придя в себя, вновь собиралась и уезжала, и я тоже мечтала когда-нибудь уехать из проклятого села далеко-далеко…

Увы… Моим мечтам не суждено было сбыться, потому что однажды зимой уставшая и располневшая мать… неожиданно родила… Это было страшно, я никогда не видела столько крови, даже когда помогала на скотнике у соседей и видела рожающую корову. Мама не кричала, только стонала, сцепив зубы, и четко говорила мне, что делать. Вскоре я увидела маленького Микки… Это имя дала ему я, в честь того парня, что приглянулся в таборе. Черноволосый, с красноватой кожицей и мяукающий, словно котенок… Не сразу до меня дошло, что родился братик, но я с наслаждением слушала, как он тихо сопит, как бьется его маленькое сердечко. Крохотный, слабый, с тоненькими пальчиками и прозрачными серыми глазками… он каким-то чудесным образом стал для меня всем самым лучшим, что было на тот момент в моей жизни. Я нянчилась с малышом, укладывала спать рядом с собой, пела ему песенки, полоскала тряпки в ледяной воде, стараясь держать ребенка в чистоте.

Кое-как нам удавалось выживать, пока мама не выезжала в город, но потом все же… она спокойно оставила мне малыша, а сама не появлялась несколько дней. Я разбавляла молоко, заворачивала бутылочку в рукав куртки, чтобы не остывала, но к концу нашего заточения Микки ревел как ужаленный. Он горел в лихорадке и выгибался дугой в моих руках, и вместе с ним ревела и я, не зная, чем помочь. Каким-то задним чувством я понимала, так не должно быть, он явно болен, и завернув малыша в незатейливую ветошь, я пошагала по снегу к соседке. Пережив ее изумление и проклятия в адрес мамы, она все же помогла, напоив ребенка какой-то выжимкой из черствого хлеба. Табор на тот момент давно снялся с места, и я чувствовала жуткое ледяное одиночество и беспомощность. Цыганские малыши редко болели, и я не раз вспомнила старую женщину с курительной трубкой, которую все слушались и почитали. Она-то и была знахаркой, да только не поможет мне теперь!

Это позже я осознаю, насколько диким поступком было рожать ребенка в деревне, без помощи, на глазах несмышленой девчонки, а после еще и бросить его на руки такого же ребенка… Тогда я молилась, чтобы с Микки ничего не случилось. Тетя Поля высказала матери, что малыш не здоров, и та излупила меня в очередной раз. Побежали месяцы, мама привозила продукты, кое-какие лекарства для Микки, но его болезнь было сложно скрывать. По ночам ребенок разрывался от крика, а я едва могла через раз ходить в школу, не выспавшись, не сделав уроки, и только в дни, когда мама оставалась дома с Микки.

Мы переехали в город, точнее на самую окраину, в тесную однокомнатную квартиру, но наличие туалета и горячей воды приводило меня в восторг еще долго. Училась я плохо, постоянно срываясь к маленькому брату, а потом… случился второй день в моей жизни, навсегда изменивший ее. В нашу убогую квартиру явился человек, которому я, не задумываясь, вцепилась бы в горло. Тогда, правда, беспомощно скулила с заломанными руками.

- Ты знаешь, что сделала. Чика не прощает…

Алые брызги кинулись на стену, словно отряд отважных мошек. Мать осела с застывшими пустыми глазами, а я испытала настоящий ужас от того, что теперь остаюсь с братом одна. Зная цену денег, я и представить не могла, откуда их брать, чтобы содержать Микки. Ему постоянно требовались дорогие лекарства, хоть и толку особо не давали. Карманный промысел не способен был бы прокормить нас обоих…

- Пожалуйста… - заикаясь и дрожа всем телом, произнесла, рассекая тишину в первые же секунды. – Позвольте нам уйти в детский дом…

Он обернулся, заметив, наконец, меня. Высокий, поджарый молодой человек-волк с грубой щетиной на подбородке и черными как ночь глазами. Меня изумил его взгляд, полный ярости, тревоги, животной опасности. Словно взгляд в бездну, он пугал меня еще не один год…

Чудовищное стечение обстоятельств, угрозы, напоминания о грехах матери – все те непременные условия, что послужили отправке в детский дом… только Микки. После непродолжительных побоев и повествования о том, что сделала моя мать, пришлось согласиться. А ведь мой ад только начинался…

В неполные шестнадцать я едва понимала, чем все это закончится для меня. Как выяснилось позже, моя жизнь в селе вовсе не была грязным пятном, наоборот, она научила меня справляться самой и искренне любить свободу. Теперь я потеряла ее раз и навсегда. Узнав, наконец, диагноз Миколаса, помещенного в интернат, я невольно стала заложницей ситуации, когда постоянно требовались деньги. Мать, оказывается, тоже не оставила этот мир с чистой совестью. Мне доходчиво объяснили, что она продавала наркоту клиентам. И первое, чем меня отправили заниматься, это сброс «закладок». Глядя иной раз, как их подбирают подростки, я понимала, что творю. Собственными руками я убивала ребят, так глупо пытающихся утешиться, развеселиться… но глаза полюбившегося мне малыша неизменно стояли в памяти. Каждый раз, искренне желая себе чего-то ужасного, я вспоминала, что ребенок не заслуживает смерти в одиночестве, и продолжала…

Мне пытались сказать врачи, что аутоимунный синдром с двойным названием не излечим, упоминали пересадку костного мозга, видимо, чтобы я окончательно отказалась от попыток вылечить брата, но я цеплялась за любую ниточку-надежду, и продолжала быть игрушкой в чужих руках. Крепких руках Толги… Я долго не могла выяснить его имя, все звали его прозвищем. Правая рука Ковальчика, он заправлял рабочими группами, распределял трафик товара, убирал неугодных, подбирал «живой» товар для различных клиентов и обучал их.

Меня оставили жить в некогда нашей с матерью квартире, и моим опекуном на бумаге числился Толга. В глаза их не видела, но понимала, пока я не дотяну до восемнадцати, меня никто не оставит в покое. Может, и позже…

- Принесла? – нехотя выдавливает из себя Толга, раскинув длинные ноги в стареньком кресле. Он вальяжно курит терпкий табак, выпуская густой дым прямо в середину комнаты. Зрелище еще то – демон, вылезший прямо из ада, опасный, всегда при стволе, и у подъезда дежурит тачка с амбалами.

- Принесла, - шагаю к нему и протягиваю увесистый мобильный телефон. На мне шикарное норковое манто, светлый топик, кофейного цвета, брючки и ботинки на толстой подошве… Шмотки дорогие, сегодня я играла роль «заблудившейся» красотки в офисном центре на набережной… Влетела в лифт, споткнулась, лучезарно улыбнулась, и «раздобыла» для Толги телефон одного бизнесмена, которому тот в недалеком будущем устроит нечто вроде «свидания». Может, убьет, может, будет шантажировать… Я не в силах изменить это! Чем дольше я «работаю» на Толгу, тем больше понимаю, что весь наркобизнес держится на малолетних распространителях, проститутках и тех, кому просто угрожает шайка Ковальчика. Как бороться с этой отлаженной машиной, когда в заложниках мой Микки? Толга обещал, что просто убьет его, если я откажусь работать.

- Отлично. – он легко подключает гаджет парой проводов к небольшой коробке, декламируя в свой телефон, что необходимо сделать… У него сильные программисты, и дела верного пса Чики всегда есть кому поддерживать удаленно. – К тебе дело, Рада. – он скользнул по мне странным взглядом, вновь уставившись в экран.

Не ожидая ничего хорошего, я поплелась переодеться. Вещи, купленные мне Толгой для таких вот выходов, я держала в отдельном шкафу в прихожей. Напялив старенький спортивный костюм, плетусь в кухню, приготовить что-то перекусить. Холодильник забит до отказа едой из супермаркета, и не прикоснувшись ни к одному пакету, я вопросительно уставляюсь на Толгу.

- Зачем? – бесшумными шагами он оказывается рядом, как тень.

- Так решил. Ты должна жить в нормальных условиях. – тяжелый черный взгляд не сулит и крохи добра. Внутренне подбираюсь, когда между нами остается не более пяти сантиметров. В пылающих углях не злоба, скорее похоть и интерес…