Ужас русского инока

Глава 13

[13]

Я поправился к концу недели. В пятницу дверь моей кельи с шумом распахнул отец Александр.

— Лежи, лежи! — прикрикнул он. Но я, конечно, всё же встал, тем более что лежал в подряснике поверх покрывала, которым застилаю постель. — Да ты здоровый как бычара, погляжу! — он вытащил стул и уселся на него, склонившись вперёд. — Говорят, ты этим самым, духовидцем заделался? Видения к тебе приходят, отец Никодим?

— Ничего подобного.

— Ну, вот и поедешь на совет в качестве духовидца, — подытожил наместник.

— На какой совет?

— При Президенте России, по взаимодействию с религиозными объединениями. Расширенное заседание в Рославле десятого. Меня, вишь, советник губернатора приглашал — как его, Кушнарёв, что ли? — а я ему сказал, что от нас отец духовник поедет. Больно мне, понимаешь, охота там полдня париться. Чего, отказаться хочешь? Нельзя, отец Никодим, никак нельзя! Послушание твоё где же?

Я пожал плечами и пробормотал, криво улыбаясь:

— Надеюсь, что там именно совещание будет, потому что если там будет такое же совещание, какой была «исповедь» у вашей «родственницы», отец Александр...

Игумен расхохотался:

— Сбежал от Ленки-то, Ассизиенсис? — ха-ха-ха! Ой, умора, не могу! Ты ведь тоже вроде блаженного у нас, как я смекаю. Не дрефь, отец Никодим, — он шлёпнул меня по колену, — там всё взаправду! Езжай, езжай! На людей посмотришь, себя покажешь. В схиму-то ещё не передумал? Пантелеймона уж наверняка пригласили. Вот, значит, разыщи его и в ножки бухайся. Благословит тебя владыка — будет тебе схима, а лесом пошлёт — так извиняй. Да, ещё! Закончится в пять вечера, так туда тебя отец Филарет отвезёт, а назад мы тебе такси вызовем.

— Дорого же, отец игумен!

— Ну ты подумай своей балдой, а? Выйдете вы все вместе, люди в авто сядут — а ты пешедралом почешешь? А добрые люди на тебя посмотрят да посмеются. Это, скажут, попик из Свято-Пантелеймоновского шурует на своих двоих, там потому что полные нищеброды живут. Так что ты не спорь с батькой! Всё! Лежи уже, поправляйся, и чтобы к среде был как огурчик!

Расширенное заседание Совета, для которого в этом году федеральные власти избрали Рославль, проходило во вместительном Доме правительства (в здании администрации области). На пленарное заседание все участники собрались в актовом зале, и я оробел, видя такое количество высоких церковных чинов на единицу пространства, только Святейшего не хватало. Может, и Президент выступит? — подумалось мне.

Президент не выступал, хотя в президиуме и сидели несколько крупных столичных чиновников, которые по очереди брали слово.

В перерыве я быстро подошёл ко Владыке (митрополиту нашей епархии), невнятно, сбивчиво изложил свою просьбу и замер с бьющимся сердцем.

Наш пожилой Владыка поглядел на меня особым, грустным и ласковым взглядом, губы его дрогнули будто для того, чтобы ответить. Но он ничего не сказал, а только поднял руку и благословил меня крестным знамением.

Я склонился в глубоком поклоне и с волнением отошёл.

«Что это было? — размышлял я до начала секции. — Позволение? Хочется верить. Жаль, что без слов. Но ведь не воспрещение же! Кому хотят воспретить, того ведь крестным знамением не благословляют?»

Участников заседания разделили по секциям, я попал в секцию № 3 под названием «Традиционные ценности как духовная основа российской идентичности». Слово «идентичность» неприятно царапнуло мне ухо. Вполне можно было подобрать русский аналог, разве нет?

В нашей секции оказалось всего два десятка человек, половина из которых делала доклады, а другая половина должна была почтительно их слушать. Выступали всё весомые люди: председатель совета муфтиев России Равиль Гайнутдин, генеральный секретарь конференции католических епископов отец Игорь Ковалевский, глава Российской епархии Армянской апостольской церкви епископ Езрас, какой-то хоть и не верховный, но очень важный раввин по имени Аарон Гуревич, буддист из высшего буддийского руководства с русским именем-отчеством Андрей Александрович и бурятской фамилией Бальжиров.

Дали слово и нашему Владыке. Я подался вперёд. Увы: Владыка читал по бумаге, медленно, сбивчиво, да и, в довершение, не им написанные слова. «Бедный! — подумал я с глубокой жалостью. — Уж человека таких почтенных лет можно было избавить от мероприятия, которое и молодым-то тяжко, разве нет? А молодые эти епархиальные секретари, чтó, не могли написать текст повыразительней? Для Владыки же писали! Отчего вообще половина всей работы делается в России спустя рукава? Браним государство, браним частный бизнес — а наш брат церковник берёт и стряпает такую халтуру!»

Впрочем, ведь и другие выступления не очень меня воодушевили. Отец Игорь, например, настойчиво убеждал, что католики всего мира с надеждой смотрят на Россию: уж и не знаешь, обрадоваться или огорчиться этому упованию. Совершенно бледное впечатление оставил после себя буддист, ратовавший за всё хорошее и против всего плохого. Раввин Гуревич, крупный выразительный мужчина, рассуждал про развитие института полковых и тюремных священников убедительно и бойко, и всем его речь была хороша, да только о духовном он не сказал и полслова. А то, что капелланы нужны — разве кто спорит с этим? Заставила меня улыбнуться некая дама, сопредседатель президентского Совета по межнациональным отношениям, которая со светящимися глазами приветствовала нас так:

— Здравствуйте, уважаемые духовные лидеры России!

«Это я-то — один из духовных лидеров России? — подумал я скептически. — И почему, к примеру, отец Варлаам не сидит на моём месте? Нет, неприметны подлинные духовные лидеры. Да и, — ожгла меня мысль, — всегда ли духовные-то лидеры ходят в церковном?»

Так слушал я, то забавляясь, то грустя, пока не вышел к кафедре митрополит Корнилий, глава старообрядцев.

Очень худой, прямой как свеча, с белой бородой до самого пояса, он обвёл нас глазами и высоким старческим голосом возгласил:

— Русь святая! Храни веру православную!

Митрополит говорил, как и многие выступавшие, не Бог весть какие замысловатые вещи. Что-то вроде: Россия в теперешнем безбожном мире — последняя цитадель духовности. Староверы в России — самая крепкая духовная твердыня. Отсюда: староверы — чистейший для мира духовный оплот. Мысль крайне спорная, скажем искренне, но слушал я его как заворожённый, и не столько слова, сколько тон голоса. Такой запал, ей-Богу, самому протопопу Аввакуму сделал бы честь. А ведь ему за семьдесят, пожалуй!

Заседание завершилось, наконец (и то: сколько ж можно!), участники спускались по широкой белой лестнице Дома правительства, а я подошёл к митрополиту.

— Преосвященный владыко! — окликнул я его.

Он, завидев меня, вытянулся и стоял очень прямой, смотря на меня с лёгким презрением, подобный небольшой, но смелой птице.

— Приветствую и рукоплещу выступлению Вашему, но только разрешите спросить Вас? Вы... действительно веруете во всё, о чём говорили?

 Митрополит глядел на меня с немым изумлением.

— Я, наверное, неловко выразился, — смутился я. — Я спрашиваю вот почему: старая вера, выходит, есть духовный центр всего мира?

— Разумеется, — подтвердил он даже с недоумением. — А как иначе может быть? Надеюсь и верю, что могу спастись только в Истинной Христовой Церкви, которая есть Русская Православная Старообрядческая Церковь.

— Я мирянами-староверами и чистотой их быта, твёрдостью их основ восхищаюсь, — признался я. — Но владыко! Ведь мир... мир изменился, и если их — ваш, то есть, — уклад распространить на весь мир, мы выбросим всё, что человек за это время хитро придумал, и на зло придумал, соглашусь, но и на добро тоже, выбросим, чтобы жить в простоте средних веков. Две трети мира так жить не захотят, а из оставшейся трети половина, пожалуй, и захочет — да ведь не сможет...

— Тем хуже для мира, — отрезал митрополит Корнилий и продолжил спускаться по лестнице, я пошёл рядом.

— Тем хуже для мира?

— Да, тем хуже. Что Вы мне толкуете о математике всякой? «Две трети, одна треть...» Да хоть одна сотая! Не жалко.

— Совсем не жалко?

— Совсем. Царство Божие зубами выгрызается. Вы мне, никак, про телевизор рассказываете, сей светоч разума и добра, что мир-то изменил? Уж не знаю, про какое такое добро вы говорите. Начнём с телевизора, а кончим порнографией. Ересью закончим. Арианством богомерзким. Или этой... Блаватской, прости Господи. У Вас у самого, честной брат, небось, телевизор в келье?

— Нет!

— Ну? — Он одобрительно улыбнулся в бороду. — Есть в вас и доброе, только всё ваше доброе — наше. — Мы, меж тем, уже выходили на улицу. — Знаете, что я вам посоветую? Перво-наперво возьмите всю волю и всё помышление ваше в кулак и...

— Алиса! — воскликнул я, непочтительно прерывая главу всех старообрядцев.

А как мне было не воскликнуть, когда вот стояла она, девочка, передо мной в десяти шагах и светло улыбалась мне, и как же, Господи, хороша была в тот миг!

Краем глаза я отметил, с какой иронической улыбкой поджались губы, с какой насмешкой сощурились глаза митрополита Корнилия. Не простившись со мной и лишь еле заметно кивнув мне, он направился к своему автомобилю.