Ужас русского инока

Глава 12

[12]

На последний автобус я опоздал, а на такси до самого Кострова денег у меня не хватило. Пришлось ловить попутку. Ряса за то время, пока я расхаживал без зонта, промокла почти насквозь.

Оказавшись у себя в келье поздно ночью, я понял, что простудился. Кое-как раздевшись, я завалился спать.

Разбудил меня около трёх часов ночи собственный кашель, неприятный, саднящий. И лоб горел, и вообще всего меня знобило. Кашель, как я ни удерживал его, пробудил, наверное, и отца Вениамина, его келья рядом с моей. Тот постучал ко мне и встревоженно спросил, не нужно ли мне чего из лекарств? Я едва не прослезился от его доброты.

Впрочем, из лекарств у отца Вениамина сыскался только коньяк, лекарство так себе. Я выпил рюмку и под его сочувственный шёпот снова повалился спать.

Спал я очень плохо, приступы кашля перемежались сонным забытьём, во время которого самые дикие, странные сны накатывали.

Снилось мне, к примеру, что сидит у моей кровати отец Варлаам — снова, снова жуткое это правдоподобие сна, будто вовсе я не заснул, а наяву сижу в постели! — и с нехорошим блеском в глазах (да он ли это вообще?) рассказывает новую историю из своей исповедальной практики:

— Жила-была девица одна, и навострилась она батюшке одному исповедоваться. Дщерью духовной заделалась. Долго ли, коротко ли, а вошла девица в возраст семнадцатилетний, явилось ей томленье плотское. Отчего, спрашивает духовник, так печалуешься? А оттого, отвечает, так печалуюсь, батюшка, что мужика хочу, ажно мочи нет. Ну, дочь моя, духовник отвечает, уныние — грех большой и неискупаемый, радоваться заповедовал нам Господь, а не печалиться, а от греха твоего лекарство есть. То, что назвала, оно и есть лекарство. Сам её, значится, и полечил. И так девице то лечение полюбилось, что...

Я со вскриком просыпался. Что это за дьявольщина?!

Стоило мне смежить веки — и вновь являлся отец Варлаам, если это был он, конечно, и продолжал мне повествовать:

— А вот ещё случай был. Жила-была красавица юная одна, был жених у неё, наглядеться друг на дружку не могли. Ну, и подруга была у той девицы. Лицом та подруга не вышла. Уж двадцать второй годок идёт девке, а жениха всё нет. Жаловается, плачется она другине миловидной своей: до смерти, дескать, в девках так и просижу. Так слёзно жаловалась, что решила красавица от жалости великой помочь тому горю. Жениха своего подруге одолжить на разок придумала. Слово с него взяла, что на один только раз. Ну, юноша с пониманием: как же хорошему делу не подсобить. Явился; сотворили, что хотели. Погодя девка и говорит: не распробовала я чтой-то с первого разу. Ну, повторили, а потом и не раз. Во вкус вошли, милуются, веселятся. Тут и красавица наша явилась. Ах ты, кричит другине своей, дрянь такая, паскудная этакая стерва! Я тебе его на час одалживала, а уж третий минул! Та в ответ: я уговора не нарушала, а ты — жадина редкостная! Забери его себе, не убыло от него, а меня не любит никто! Сидят и ревут ревмя все трое. Ясна, инок, мораль тебе сего рассказа?

Сделав усилие, я проснулся и на этот раз и сел на постели.

— Слушай, отец Варлаам! — произнёс я вслух в темноте. — А с конём или кобылой никто из твоих духовных детей не сношался? Нет? А то ведь тоже знатный повод для морали!

Кашель перебил мои бредовые рассуждения.

Прокашлявшись, я снова задремал, и снова, как несложно угадать, видел во сне свою собственную келью.

В этот раз на месте отца Варлаама сидел шахматный конь, здоровый что твой лось, и весело вращал глазами, скаля белые зубы.

— Ты кто? — спросил я коня.

— Я Белый Рыцарь, — ответило мне животное.

— Очень приятно, — буркнул я. — А я Епафродит.

Конь помотал головой. Как же у него шея гнётся, если он деревянный? — только и смог я подумать.

— Ты не Епафродит, не надо врать, — сурово ответил мне зверь. — И я не Белый Рыцарь. Я Конь Блед.

Я пригляделся: и в самом деле, был зверь почти прозрачным.

— Из Откровения? — уточнил я недоверчиво.

— А то.

— Что ж ты и впрямь бледный какой, аж стену через тебя видно? Мало кушаешь?

— Я вот пироги на костной муке люблю, — отвечал мне конь.

— На рыбьих костях, что ли?

— Зачем на рыбьих? На костях невинно убиенных иереев и монасей. Из тебя бы лепешку тоже я скушал бы с удовольствием.

— Кто же всадник твой, Конь Блед, что кормит тебя такими вещами? — пробормотал я, поёживаясь от холода.

— А то ты не знаешь? — Конь протянул ко мне свою морду, вблизи вовсе не такую дружелюбную, и, оскалив зубы, жарко прошептал:

— Сталин!

— Сталин! — вскрикнул я, просыпаясь. За окном уже светало.

Вновь ко мне, уже без стука, заглянул отец Вениамин:

— Всё хорошо, отец Никодим?

Я обессиленно улыбнулся:

— Тебе, отец Вениамин, кони из Апокалипсиса никогда не снились? Мне вот приснился один, только что...

— Ты как хочешь, а я к пойду отцу келарю схожу! — решительно заявил отец Вениамин. — Поспи, Никодимушка!

Он ушёл — я наново провалился в сон.

На месте Коня Блед сидел теперь здоровенный Витязь в кольчуге и серебристом шлеме, странно напоминающем купол храма. Этот шлем даже венчал маленький крестик.

— Ваше Святейшество? — с лёгким ужасом и немалым сомнением спросил я. Всем ведь известно, что крестом венчается лишь головной убор Святейшего Патриарха.

Витязь не отвечал, сидел как истукан. Приглядевшись, я увидел, что лицо его совсем каменное. В буквальном смысле слова! Да и какое же это лицо! Это ведь... стена, стена из белого кирпича! Вместо глаз в этой стене — две чёрные бойницы, а на месте рта — квадратная дверца, прикрытая печной заслонкой.

— Отчего у тебя на шлеме крест, воин? — спросил я с некоторым страхом. — Негоже это...

Открылась заслонка, и гулкий голос отвечал мне:

— А я пожрал её потому что. Вот на макушке и проросла.

— Кого ты пожрал?

— Церковь.

— Какую церковь?!

— РУССКУЮ! — страшно загудело из заслонки. — ПРАВОСЛАВНУЮ! ЦЕРКОВЬ!

— А... людей? — спросил я шёпотом. — Людей ты тоже слопал?

— Знамо дело.

— И меня ты слопал?

— А то.

— Как же я вот сижу с тобой и разговариваю, если я у тебя в кишках? — усомнился я.

Витязь не отвечал мне. Только вновь приоткрылась заслонка, и из неё с завыванием подул холодный ветер.

Очнувшись, я увидел, как за время моего сна распахнулась форточка: это из неё тянуло холодом.

Проклиная всё на свете, я добрёл до окна, закрыл форточку и запер её на крючок.

Лёг в кровать я с намерением не заснуть и долго лежал, бессмысленно глядя в потолок. Сам я не заметил, как уснул опять. Верней, и не заметил, пожалуй, а понял, что вновь уснул, когда поднял голову и с содроганием увидел у себя на столе

большую белую стрекозу.

Огромное полутораметровое насекомое шевелило какими-то неприглядными усиками под страшными полусферическими глазами. Только осознав, что сплю, я перестал её бояться.

— Ну, а тебя как зовут? — спросил я неласково, думая меж тем: «Да что ж это такое! Что у меня тут — проходной двор? Я, между прочим, болею...»

Стрекоза прошелестела крыльями и ответила чем-то вроде шёпота или шуршания:

— Я Белая Стрекоза Любви.

— Именно любви? — недоверчиво уточнил я. — Ничего ты не напутала, родная?

— Именно любви.

— А у меня ты что делаешь, и на что я тебе сдался?

— На то, что я подарю тебе любовь, — угрозно зашелестела стрекоза. — Я научу тебя смеяться. Ты позабудешь про печаль и боль, ты будешь в облаках купаться.

Я усмехнулся:

— Вдохновляюще звучит. Почти как «я нанесу тебе радость, я причиню тебе счастье». Ну, а если я не хочу?

— Тогда я пожру тебя.

— Ну-ну. Только что приходил один и сообщил, что меня уже пожрал.

— И я тебя пожру тоже.

— Поглядим, как у тебя это получится... А что, разве стрекозы едят людей? Я думал, только других насекомых.

— А ты превратишься в насекомое. В гадкое сладострастное насекомое.

— Слышь, стрекоза! — крикнул я: мне это уже вовсе перестало нравиться. — Промежду глаз хочешь?

— Дурак, — прошуршала стрекоза. — Ни рейхсканцлер, ни микадо не справились со мной.

— Микадо? — усомнился я. — Он разве энтомологией увлекался? Может быть, Набоков?

— Набокова я пожрала давно.

— Теперь, значит, на меня нацелилась?

«Надо прочитать молитву против бесов», — пришла в голову мысль. Опершись на постель и глядя насекомому прямо в его кошмарные глаза, я забормотал наизусть девяностый псалом:

— Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится, речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна: плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго. Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится: обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши!

Раскрылась дверь — вошёл отец Варлаам, а за ним следовала худенькая женщина-врач. Я закричал в голос. Да кто бы не закричал на моём месте! Ведь если вижу здесь врача — то, верно, вовсе не сплю, а если не сплю — что же, воочию я разговаривал с белой стрекозой?!

— Ну, ну, — ласково склонился надо мной отец Варлаам (я лежал, оказывается, но если лежал, как же я увидел их входящих?). — Что тебе приснилось, дитятко?

— Отец Варлаам, — слабым голосом спросил я, — Вы... не приходили ко мне ночью?

Мой духовник и врач переглянулись.

— Бредит, болезный, — сочувственно проговорил отец Варлаам, а врач понимающе покивала.

Быстро и бодренько она велела мне сесть, выслушала мою грудь и спину стетоскопом, посмотрела моё горло, обрадовала тем, что я до ста лет проживу, выписала лекарства и была такова. Мы остались вдвоём.

Я откинулся на спину и лежал, покашливая.

Затем, обращаясь будто не к отцу Варлааму, а к невидимой аудитории, начал рассказывать свои сны. Отец Варлаам не проронил ни слова.

Я закончил — он молчал.

— Это бесы? — спросил я. Приподнялся и поглядел на него. Отец Варлаам смотрел на меня печальными глазами, ничего не отвечая.

— Ты лучше скажи мне, инок, — заговорил он немного погодя: — оставляешь монашество или нет?

— Откуда знаете, отче?

— Исповедовал я Лесю твою и тогда уже загодя видел.

— И что, что Вы скажете о ней?! — так и взвился я.

— А мне что говорить? Я к ней в женихи не набиваюсь.

— Да не про то ведь я! А про то: больна она или здорова?

— А ты очень уж здоровый, инок? — он усмехнулся. — А вообще здоровых-то видал? Пред Господом все больны, не думал? Ты мне не расспросы устраивай, а ты на мой вопрос отвечай.

— Не знаю, — сказал я честно.

— Плохо отвечаешь.

— Что так?

— То, что ты человек уже женатый. Куда тебе за девицами бегать?

— На ком это я женат?

— На церкви, горе ты моё. А то не знал? Чтó ты от законной жены нос воротишь: лицом не вышла? А чтó, обижала она тебя? Не заботилась? Она тебе, Коля, верной женой была. И постель тебе дала, и щи сварила, а всего-то и хочет от тебя верности. Нехорошо так ни по-божески, ни по-человечески.

Я снова вытянулся на постели и долго молчал. Заговорил, наконец:

— Вот, отец Варлаам, поглядим по-Вашему. Завёлся у меня новый сосед, сосед-враг. А меня законная-то жена готова защитить от этого страшного врага? Есть у неё оружие, да не даёт она мне его в руки.

— Ты мне про схиму твердишь? — догадался отец Варлаам. — А что: разве в миру так устроено, что женщины мужчин защищают? Не ты ли, отче Никодиме, жену свою защищать должен?

— А если не умею?

— Так подохнете оба!

Он склонился ко мне:

— Слушай меня, Коля. Девочка твоя, может быть, от бесов тебя и оборонит. А схима — оружие не Бог весть какое крепкое. Только я тебе вот что скажу: м-у-ж-ч-и-н-е з-а ю-б-к-у п-р-я-т-а-т-ь-с-я с-т-ы-д-н-о.

— Что же Вы пытаете меня, отец Варлаам? — сказал я с упрёком. — Вы ведь всё уже решили за меня!

— Неправда! — отец Варлаам встал. — Я тебе совет даю, а решай сам: я за тебя твою жизнь жить не буду. Ну, и хватит о том. Где, говоришь, врачиха-то рецепты оставила?