Льен Мин

Часть первая. Глава 4

Двадцать восьмое сентября, воскресенье

С самого утра я принялся исполнять данное Юре обещание: вышел в сеть и стал искать адреса ближайших буддийских храмов и монастырей. Задним числом я сообразил, почему Юра допоздна засиживается на работе: там есть интернет, а дома... дома — перебои с горячей водой, электричеством (первый Юрин компьютер сгорел из-за скачка напряжения, теперь у него — дорогой сетевой фильтр) и жена, которая хочет растопить печь редкими научными находками.

Ближайший  д а ц а н (монастырь) оказался, как ни странно, в Санкт-Петербурге. На сайте дацана Гунзэчойнэй находится и телефон настоятеля: доньед-ламы Б. Б. Бадмаева. Я набрал его номер, мучаясь вопросом: как мне нужно обращаться к духовному лицу? «Ваше святейшество»? Так титулуют, кажется, только далай-ламу и римского папу. «Ваше преподобие»? Звучит слишком по-европейски. «Батюшка»? Ну, это уж просто смешно... Пока я думал, трубку взяли.

Я представился и сообщил, что хотел бы видеть настоятеля «по важному духовному вопросу»: о дарении мне пришло в голову пока не говорить, любопытно было поглядеть, насколько иерархи буддизма дружелюбны по отношению к простым смертным. Мой собеседник надолго замолчал.

— Мы сейчас очень заняты, — произнесли, наконец, на другом конце провода. — Вы можете приехать через... месяц. А ещё лучше, вы оставите свой телефон, и я вам перезвоню.

Я оставил свой номер и, положив трубку, вздохнул с чистой совестью. Если его преподобие не позвонит мне в течение нескольких месяцев, я могу телефонировать сам и уже открыто сказать о подарке. Тут уж он наверняка проявит большее радушие...

Вечером же у меня дома имел место очередной «журфикс», на котором были Саша, Юля; Павел Петрович, её жених; Григорий, мой аспирант, и Назар Фёдорович, коллега с соседней кафедры истории педагогики. Пришла и Женя, немного опоздав.

Я тешу себя мыслью о том, что являюсь не только либеральным, прогрессивным педагогом, но и поощряю духовную жизнь и свободные творческие искания молодежи. Вот поэтому каждое воскресенье у меня собираются «умные и духовно ориентированные люди». Я предлагаю лёгкое угощение: чай, печенье, фрукты, бутерброды, мороженое. Большую часть угощения посетители приносят с собой. И вот разгорается беседа, а то и две, три разом, и они часто перерастают в целый научный спор, в столкновение убеждений. Раньше мне очень льстило это, до сих пор я считаю это ротирование мыслей моим скромным вкладом в культурную жизнь России, до сих пор лелею надежду, что кто-нибудь из посетителей, став светилом духовной жизни, напишет в своих мемуарах: «Помнится, собирались мы у Иртенева...» Иногда и я участвую в спорах, обычно просто слушаю, подбрасываю идеи, не даю огоньку разговора потухнуть, нивелирую слишком острые и болезненные темы (увы — не всегда успешно). Иногда ухожу в свой кабинет, и гости общаются без меня. По негласному правилу все уходят около семи часов вечера.

Саша — мой сын, он недавно закончил вуз, теперь он служит младшим офицером в Управлении федеральной службы исполнения наказаний. Саша — правдолюб и правдоруб, упрямый, но принципиальный, честный, неглупый человек, русский, православный. Юля — дочь, успешная молодая девушка, но добрая, она заканчивает медицинскую академию и консультирует в частном центре, передвигается она на своей машине. Её жениху, Павлу Петровичу Рыбину, уже около тридцати: серьёзный, положительный мужчина с брюшком, в очках, с бородой. Он преподаёт в той же медакадемии информатику, но при этом пишет кандидатскую диссертацию по философии (точнее, по этике: машинной этике, его идея-фикс, благородная, но сомнительная, — привить этические понятия машинному интеллекту). Назар Фёдорыч, даром что почти моего возраста, — человечек шустрый, вертлявый, азартный, готовый спорить до хрипоты, и идейный коммунист. Наконец, Григорий, мой подопечный: ладный, высокий (с меня ростом) парень, весёлый, чуть глуповатый на вид, но очень себе на уме, острый на язык, немного циничный. Он работает в торговом центре продавцом современной техники и зарабатывает больше меня. При всём этом Григорий — монах православного мужского монастыря! Вдобавок, ещё и иеродьякон. На заседания кафедры он часто является в рясе, скуфье, с чётками на боку: это облачение ему идёт. Оказывается, игумен дал ему благословение пребывать вне стен монастыря всё время, потребное для обучения в аспирантуре. Григорий пользуется этим благословением что-то уж слишком широко. Не стесняется он при случае и закладывать за воротник, но нипочём не пьянеет. Злые языки говорят, что и радости общения с женщинами отцу Герману не вовсе чужды. При этом Григорий — убеждённый церковник: он отлично знает чин литургии и православную догматику, он очень искушён в идейном посрамлении противников православной веры, этаком насмешливом, снисходительном. Искусство Григорий не жалует: при мне он грозился заявиться в Художественный музей нашего города и выковырять копием (ритуальный предмет для разрезания просфор) мощи из оклада иконы, выставленной на всеобщее обозрение, потому что, дескать, это позор, когда мощи без дела пылятся. Удивительное сочетание качеств! Меня он уважает за «православную педагогику Ушинского» и, разумеется, по долгу и должности аспиранта.

Сегодня, как и прошлый раз, разговор начался с введения основ православной культуры в общеобразовательной школе. Вопрос о том, как относиться к этому, заданный Женей, предназначался мне, но я не успел ответить.

— И пусть вводят, и молодцы, — отвесил Саша.

— Нет, молодой человек, а для чего вводят, для чего? — тут же наскочил на него Назар Фёдорыч.

— Для дисциплины, — пожал плечами Саша. — Для патриотизма.

Григорий присвистнул.

— Вот, значит, какая единственная ценность православия! — иронично отметил он.

— Нет, подождите, — медленно начал Рыбин. — Я так понимаю, что главный смысл религии — это, так сказать, этическое воспитание, формирование убеждений...

— Чушь собачья! — отбрил Гриша. — Ценность религии...

— Я вообще-то согласен с Павлом Петровичем... — заметил я осторожно.

— Василий Александрович, я вас очень уважаю, но вы подумайте, подумайте, что говорите! Ценность религии — не в этике, а в самой религии! Давайте тогда, уж если этика, буддизму учить в школе, все наперебой говорят, что там сильная этика! Нирвана, правда, смерть духа, ну, так это ничего!.. А, хорошо будет, Шурик?

(«А ведь он искажает понятия, пусть и невольно», — подумалось мне. В своё время Юра очень подробно растолковал мне, что буддийская нирвана — это не смерть духа, не прекращение сознания, а смерть греха. Говорить я ничего не стал.)

— Нет, это уж это... того... — крякнул Саша.

— Это правильная, логически зрелая мысль, — медленно оформлял высказывание Рыбин.

— Или коммунизм — ещё лучше, а? — продолжал Гриша, уже не слушая его.

— А что вы имеете против коммунизма, молодой человек? Вы, вообще, знаете, что Христос был первым коммунистом? — заявил Хромов.

— Это вы Толстого сейчас процитировали? Которого от церкви отлучили? — с вежливой улыбочкой осведомился мой аспирант. Назар Фёдорыч запнулся. Я почти подавился. «Неужели ценность Толстого измеряется только отношением церкви к нему? Неужели церковь до сих пор ещё гордится, а не стыдится этого позорного факта в своей истории?» — родилась у меня мысль.

— Стоп! Остановитесь! Послушайте меня! — вклинился мой сын. — Раньше был коммунизм, и было отличное воспитание. Что, отец, плохое раньше было воспитание? Я вот воспитан, слава Богу, не жалуюсь. Что, Назар Фёдорыч, разве нет? Была держава. Потом был хаос. Сейчас снова начинает возрождаться идеология. Какая она — не суть важно. Важно то, что мальчишки, вот эти незрелые сопляки, не бегут на улицу, не бегут в бар с голыми американскими девками, а начинают любить свою страну, в которой они живут. Её историю, её культуру. Что они готовы защищать её...

— А ради кого защищать, Шурик? Ради Сталина или ради Христа? — с ехидцей спросил Гриша.

— Ну... чего ты меня спрашиваешь, Григорий. Это ж идиоту ясно, я ведь и сам православный, между прочим...

Сдержанный смех, безмолвные протесты жестами со стороны Хромова.

— То есть, Гриша, — вновь осторожно вступил я, — ты одобряешь, видимо, то, что церковь срастается с государством и начинает воспитывать воинский дух. А как же: не убий? И вообще, дело ли церкви...

— Вы просто не очень знаете Евангелие, Василий Александрович, — с лёгкостью парировал мой аспирант. — Это, конечно, совсем не ваша вина: вы педагог, у вас другой профиль... Так вот, Христос говорит: Не мир пришёл Я принести, но меч. Матфей, глава десять, стих тридцать четыре. В другом месте: Тогда Он сказал им: продай одежду свою и купи меч. Лука, глава двадцать два, стих тридцать восемь. Дальше: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Иоанн: глава пятнадцать, стих тринадцать...

— Всё, всё, Гриша, хватит! — смеясь, прервала Женя. — Хватит! Верим, специалист...

Снова сдержанный смех.

(«Однако! — поразился я. — С какой лёгкостью он выдаёт эти цитаты! Но ведь не может Гриша помнить Евангелие наизусть. Значит, это тематические цитаты, значит, цитирует не первый раз, значит, специально их заучивал, да ещё и с номерами глав. Вот уж специалист, правда... Гадко».)

— Безусловно, правильно, когда люди испытывают страх перед этической инстанцией в виде высшего начала, и это контролирует их поступки, — раскачался программист, — однако, так сказать, это первая ступень, и в этом смысле религиозная идеология, видимо, предпочтительнее коммунистической, хотя здесь, конечно, тоже существует опасность...

— Павел Петрович, какая религиозная идеология? Любая? — задал коварный вопрос Гриша.

— Ну...

— Павел Петрович! — вдруг медленно разлепила губы Женя. —  А вы читали Достоевского? Кто из героев у Достоевского — идеал человека?

— Э-э-э...

— Ну, Женя, это просто, — пришёл я ему на помощь. — Алёша Карамазов, Лев Мышкин.

— Правильно, Василий Александрович: князь Мышкин, — благодарно взглянула на меня Женя и снова обратилась к Рыбину. — Помните, что говорит князь Мышкин? Католичество — это уже НЕ христианство! А? А вы нам — любая идеология!

Ай, Женя! Кто бы ожидал от тебя! И... неужели ты забыла? Я сам помню этот эпизод в романе, когда князь вещает нелепости, охваченный горячечным, болезненным волнением, не замечая, что над ним смеются. Но в чём же герой Достоевского винит католичество? Именно в том, что оно вмешивается в дела земные, берёт себе земную власть, то есть в том, что желает, что уже практикует православие и его ярые сторонники.

— Ой, Евгения Фёдоровна, какая вы умница! — Григорий аж сощурился от удовольствия, восторженно чмокнул губами в воздухе и глянул на меня искоса.  — Сразу видно воцерковлённого человека...

— Да что вы, Григорий, что вы, я ведь невежественна... — кокетливо смутилась Женя. И снова вскинулась на бедного Рыбина. — Так как, Павел Петрович, отвечайте!

Павел Петрович побагровел. Все уставились на него с ожиданием. Наконец, решительно, медленно, с натугой он заявил:

— Я утверждаю, что любая религия содержит в себе элемент этики и, следовательно, может быть пригодна...

Я хотел поддержать его, но шум, гам, стучание по столу!

— Это сатанизм-то, выходит — элемент этики? — оживился Хромов.

— Всяких поганых сектантов нам пригодно? — поддержал Саша. — Баптистов этих лысых? Моджахедов черномазых?

— Кстати, знаете, откуда произошло название «баптисты»? — спросил вдруг Гриша таинственно, с хитрецой в глазах. Все примолкли. — Они 

б а б  т и с к а ю т. Народная этимология, так сказать... — Взрыв смеха, хлопки.

«Это уж попросту пошло, — подумал я. — Скажи я такое, на меня посмотрели бы с молчаливым осуждением, как на человека, который испортил воздух. Но то, что от педагога звучит пошло, в устах духовного лица — милая, остроумная шутка».

— Нет, правда, давайте определимся, товарищи, — продолжил Григорий серьёзно. — Расставим точки над i. Кто из присутствующих убеждён в догматической правоте, в конечной, единственной и исключительной истине православия по сравнению со всеми дружественными и враждебными религиями? Пожалуйста, поднимите руки!

Руки подняли Григорий, Саша, Евгения, поколебавшись, Юля.

— Ну, Назар Фёдорыч у нас убеждённый коммуняка, как говорит Новодворская... — иронично прокомментировал мой аспирант.

Назар Фёдорыч, как бы очнувшись, вскинул руку.

— Я в этом никогда и не сомневался! — объявил он невозмутимо. — И очень легко это согласуется, между прочим... Попов вот только мы не любим!

Смех.

— Василий Александрович, а вы как же? — вдруг изумилась Женя. Все притихли.

— Я, между прочим, очень уважаю Василий Александровича, — зачем-то зачастил Хромов. — Он православием Ушинского начал заниматься ещё тогда, когда ой-ой-ой как всё это было серьёзно! Это не то, что сейчас языком молоть...

— Да знаем, знаем... — откликнулись несколько голосов.

— Друзья мои, — с тяжелым сердцем начал я. — Может быть, вы даже правы. Не мне судить, я ведь «не специалист». Но я не могу вас подержать хотя бы из-за вашей упрямой непримиримости, хотя бы из чувства справедливости по отношению...

— Ну, Василий Александрович — гуманист!  — тут же извернулся Григорий. — Вечно поддерживает униженных, слабых и убогих. — Общий смех. — И очень достойная, кстати, черта...

— Гуманист, гуманист!..  — одобрительно загудели все вокруг. Я криво улыбнулся. Разговор перешёл на другую тему.

К вечеру гости разошлись. Рыбин крепко жал мою руку и даже порывался остаться после всех, поговорить — я отговорился головной болью. Женечка тоже ушла: у неё ещё были дела.

Меня же охватило желание открыть настежь окно и проветривать после моих гостей, и на душе было так, будто я живьём проглотил жабу. Ни одного из них ни в чём особенном я не мог упрекнуть. Но что-то холодное, липкое, тяжёлое начинает сжимать меня, едва я принимаюсь перебирать в памяти все их реплики.

Возможно, я неправ. Любой русский интеллигент — прекраснодушный идеалист и мечтатель, желающий построить будущее без единой слезинки ребёнка, а трезвомыслящие специалисты знают, что к чему. Конечно, защищая свои идеалы, они не могут не быть грубоватыми: они ведь живут в современном мире и приноравливаются к нему. Молодые девушки знают, за кем будущее, это читается по глазам молодых девушек... Но что же тогда получается, если педагог больше думает об этике, чем священник? И какова страна, где происходит так? Беда ещё и в том, что у священника — гордые, почти всевластные права наставника душ. А у педагога — только скудные, убогие полномочия педагога.

К вечеру я прошёлся по набережной города. Унылое, тоскливое ощущение не проходит, увы, до сих пор.

Друзья мои! Моё «братство»! На первом курсе мы решили создать Общество по изучению религий: незрелая, но благородная мысль. Идея пришла мне на фоне банальной, назойливой антирелигиозной пропаганды: мысль о том, что в любой религии, несмотря на ужасы средневековья, несмотря на грязь, лицемерие, «опиум для народа», есть здравое духовное зерно, есть то, что способно воспитывать человека будущего, что, следовательно, нельзя выбросить, но нужно бережно сохранить. Задача исследователя состоит в том, чтобы найти это здравое зерно и отделить его от шелухи. И Юра, и Андрей загорелись идеей. Особенно притягательна была запретность, почти преступность таких идей, ведь за наши занятия нас легко могли исключить из комсомола, из института. Мы, настоящие коммунисты, должны были сохранять свою работу в тайне, ради самого коммунизма же, ради его конечной победы и процветания. (Представьте себе только, какие олухи! Но мы так думали тогда.) Мы собирались раз в неделю и делились друг другом плодами своего поиска, наблюдений, размышлений. Увы, скудными плодами: ну кто мог открыто писать про религию в Советском союзе? Разве что Большая советская энциклопедия... Посещение храмов было связано с большим риском: я, например, для этого специально ездил в другой город, где, надеялся, меня никто не узнает. Для большей эффективности мы поделили между собой три мировые религии: я взял на себя изучение христианства, Юра — буддизма, Андрей — ислама. Результаты нашей работы мы надеялись опубликовать и поразить мировую общественность, внести предложения в Академию наук СССР... Господи, как невероятно мы были наивны, и при этом как честны, как хороши! Общество продержалось около года. Кто-то узнал, кто-то сообщил куда следует, вопрос подняли на комсомольском собрании, меня вызвали к декану. Слава Богу, у меня хватило ума не «бороться за правду», не цитировать слова Ленина: дескать, «коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память всеми знаниями, которое накопило человечество». Хватило ума промолчать, притвориться непонимающим болваном, возмутиться нелепыми подозрениями. На том дело и кончилось. Мы решили ради безопасности прекратить собрания на время, но так и не возобновили их.

Мой поиск с годами перерос в докторскую диссертацию о православной педагогике и искреннюю веру, для Юры безобидное увлечение буддизмом стало едва ли не главным делом жизни, а Андрей, кажется, в самом деле склонялся к исламу. Достоверно я знаю, что он регулярно и втайне почти ото всех посещал мечеть. Если бы можно было воскресить ту искренность и ту веру! Сказать ли? У каждого человека есть своё кредо. Конечно, я, как всякий православный христианин, «верую во единого Бога-Отца, Вседержителя, Творца неба и земли...» Но, помимо этого, во мне живёт и другой символ веры.  И он — в прошлом, в идее, которая нас тогда одухотворяла. Может быть, этот символ веры смешон, настолько, что его даже неприлично оглашать на людях, особенно среди «специалистов», имеющих счастье знать куда больше того, что могли знать мы. Он смешон, но он же — моё кредо, и его не отнимут у меня никакие «специалисты».