Льен Мин

Часть первая. Глава 2

Двадцать пятое сентября, четверг

Сегодня я, с опозданием в две недели, приступил к лекциям у историков. Кроме них, в моей нагрузке на этот семестр значатся экономисты и математики, а ещё семинары на инъязе: лекции там уже читает Люба Окулова.

Первая лекция по курсу «Педагогика — часть вторая» — это «Сущность, закономерности и принципы воспитания». За столько лет я выучил её почти наизусть. Но я ведь — не начётчик, не пономарь, не машина, которая читает учебник, и сегодня я сделал своё обычное отступление.

Я спросил: от какого слова произошло «воспитание»? Ответа, конечно, не было: только одна девушка на первом ряду робко предположила, что в слове есть латинские корни. Нет, ответил я и принялся рассуждать. Воспитание — это ведь «в — ось  — питание». Питание оси, то есть стержня человека, главного в нас. Вот и сам русский язык указывает нам, что воспитание есть главная отрасль педагогики, а может быть, вообще едва ли не одна из важнейших наук. Почему? Потому что учится человек только до определённого возраста, а вот воспитываемся мы всю жизнь. Осознание этого потеряно нами сравнительно недавно: оно жило в архаичных культурах, жило ещё в средневековье, когда каждое воскресенье прихожане по своей воле шли в церкви и внимали словам пастора, то есть пастуха душ...

И, обводя взглядом аудиторию, я с упавшим сердцем заметил, что слушают меня немногие, верит мне — никто. Я не идеалист и знаю хорошо, что педагогика интересна едва ли четверти студентов. Но четверть — это дюжина человек из полусотни. Здесь же не было ни одних заинтересованных глаз, а вот равнодушных, недоверчивых, насмешливых — сколько угодно. Современные дети стали, пожалуй, умнее своих предшественников, умнее, да, но и гораздо прагматичнее. Они взрослеют очень быстро, к выпуску из школы они знают уже всё про устройство этой жизни. И это устройство, простое, как амёба, требует исключить всякий идеализм. А ведь именно в их возрасте мы — я, Андрей, Юра — основали своё «братство», пусть несколько наивное, но с какими возвышенными целями!  Э т о  поколение даже не стало бы смеяться над нашей затеей: они бы просто не сумели нас понять, как англичанине не могли в девятнадцатом веке понять «дикарей-индийцев».

В глазах самых умных моих студентов я прочитал только недоверчивую мысль о том, что «всяк кулик своё болото хвалит», и даже, боюсь, зачатки недоверия ко мне как к религиозному фанатику.

— Василий Александрович! — наконец, не выдержала одна студентка. — Нам это записывать? — В её вопросе был почти упрёк: что ты, дескать, старый хрыч, разводишь философию на постном масле, которая к экзамену нам совсем непотребна? Я почувствовал себя, как если бы стал задушевно расписывать перед ними подробности своей интимной жизни и был бы оборван со справедливой грубостью.

— Да, запишите, — ответил я сухо, жёстко. — Воспитание — «в-ось-питание». Славянские корни. Войдёт в первый билет на экзамене. Девушка облегченно кивнула, студенты застрочили, примолкнув, а я только задним числом понял, что выдал факты своей интимной жизни за программный материал.

Сегодня же была кафедра, как всегда, долгая, нудная. Решались организационные вопросы. Под конец, когда уже все выглядели порядочно измотанными, Лидия предложила каждому выдвинуть предложения по совершенствованию педагогического процесса. Вовремя! Моржухина — двужильный человек, но это ведь не значит, что и остальные имеют такой же запас прочности!

Тем не менее, я взял слово и стал говорить о том, что мы совсем забыли о воспитании студентов — нашей главной задаче.

Люба Окулова встрепенулась и слушала меня внимательно, страдальчески подняв брови и еле заметно кивая, Лена Ольхова сидела с непроницаемым, как будто запуганным лицом (это её обычное выражение лица), Женя прятала взгляд, Эльвира изучала пейзаж за окном, аспиранты засыпали, а Серега Жихарев аж крякнул от неудовольствия и, едва я успел сказать два слова, буркнул: «Короче, Склифосовский!» Всё же я довёл свою сумбурную мысль до конца.

— Согласна, Василий Александрович! — подвела черту завкафедрой. — Не обращаем мы внимание на воспитание. Коллеги, в конце концов, кому это нужно больше всех? Неужели мы не можем отвечать за свою работу? Мы, между прочим, кафедра воспитания. Почему так получается, что у нас всегда сапожник без сапог, скажите, а? — Тут Моржухина переключилась на курение и ещё с четверть часа эмоционально высказывала нам о том, что студенты курят на крыльце. Почему? Потому что «нет воспитательной работы»! Я-то, конечно, не борьбу с курением имел в виду… Жихарев за это время посинел.

— Василий Александрович, а вот и займитесь-ка этим направлением! — предложила Лидия под конец своей тирады, как бы неожиданно, но на самом деле всё успев отлично обдумать. — Покажите молодежи, как надо работать, утрите им нос! Хотите взять кураторство?

— Кураторство? — возразил я, опешив. Серёга не без злорадства ухмыльнулся. — Я имел в виду, Лидия Петровна, что проблему нужно как-то глобально решать, нужны принципиально новые подходы, здесь не обойтись ...

— Да, всё понятно, но нужно ведь начинать с чего-то! Вот займись, Василий: ты же знаешь, у нас с наставничеством дело, откровенно говоря, швах.

— Знаю.

— А ты подними звание куратора на должную высоту! Сделай нам образцово-показательную группу! Любую тебе подберу! Мы потом обобщим твой опыт, издадим пособие по воспитательной работе для наставников групп объёмом три печатных листа... Ну, Василий Петрович, молодец! Ценные идеи выдвигаешь!

— Что, съел? — поинтересовался Жихарев. Все рассмеялись (кроме аспирантов, разумеется).

— Я ведь не против... — сказал я досадливо.

— Умница, Вася, умница! — горячо подержала меня Окулова. — Умница! — и посмотрела на меня благодарными глазами.

Люба всего на четыре года меня старше, мы говорим друг другу «ты». Она — хороший, искренний педагог, и всерьёз озабочена проблемами нравственности, но вместо того, чтобы заниматься нравственным воспитанием, безропотно везёт целый воз разнообразных поручений и общественных дел. Судьба всех добрых людей в России. Слава Богу, я сумел отказаться в своё время и от организации студенческих научных конференций, и от руководства педолимпиадами... Да вот сегодня дернул же чёрт меня за язык! Моржухина, с одной стороны, не то чтобы неправа: разумеется, чтобы повышать воспитанность студентов, нужно начинать с одной конкретной группы, и на основе этой работы составлять методические рекомендации. С другой стороны, внедряющий новые идеи таким вот «стахановским» методом чувствует себя как рабочий, брошенный на прокладку канала в сталинское время: в руке — только лопата, за спиной — надзиратель.

Шли к остановке автобуса вы вместе с Серегой Жихаревым: он тоже доцент, чуть старше меня, однако уже совсем седой. Может быть, наследственная предрасположенность, но верно и то, что поседеешь на такой работе. Жихарев традиционно ведет занятия у «географов» и на факультете физического воспитания: тяжёлые детки. Мы с ним в приятельских отношениях, хотя настоящей дружбы между нами нет. Он, пожалуй, подозревает меня в снобизме, в легком пренебрежении по отношению к нему. Он не совсем неправ: Серёга — грубый мужик, матерный лексикон он использует широко и часто. Проскакивают у него такие словечки и в общении со студентами. Впрочем, может быть, с его подопечными по-другому сложно?

Серёга покровительственно посочувствовал «моей дурости», обнадёжил тем, что кураторство нынче дают только молодым, что сейчас студенты своего куратора ни во что не ставят, чуть ли не ноги вытирают об него (прекрасное напутствие!), резюмировал: «Ну, да ты мужик строгий, ты, Саныч, задай им жару!» Под конец он рассказал мне три новых анекдота, один неприличный, зато два других — очень показательные.

Винни-Пух выходит с экзамена. «Пятачок! Мне кажется, это неправильный препод! И он ставит неправильные оценки! Пятачок! У тебя есть ружьё?..»

Профессор на лекции пишет на доске. В спину ему летит и врезается топор. Профессор выдёргивает топор из спины и обращается к студентам: «Я же говорил: кому интересно — не приходите!»

Всё это, к счастью, уже не так. Высшее образование снова поднимается в цене, педагогов высшей школы вновь уважают. Увы, это не совсем то уважение, которым пользовались наши наставники. Мы не любили многих преподавателей, кого-то награждали прозвищами. Но мы же трепетали их, относились к ним как к полубогам. Теперешние студенты и к лучшим педагогам скоро начнут относиться только как к хорошим специалистам: профессионалам, нанятым за их же деньги. Жаловаться на это — грех, а все же полностью избавиться от грусти в сердце нельзя.

Вернувшись после заседания кафедры домой, я решил, несмотря на усталость, поехать к Юре. Увы, «Волгу» я одолжил Саше на время командировки — даёшь общественный транспорт! Завтра ко мне может прийти Женечка, она бывает у меня почти каждую пятницу, и поэтому завтра ехать к нему мне будет несподручно.

Статуэтку Будды я аккуратно обернул в ткань и перевязал. Юра до сих пор не обзавёлся даже домашним телефоном (и это в век сотовых!), но я был уверен, что он дома. 

Юра вместе с женой живёт в ***, в обычной сельской избе, которая, впрочем, ему досталась даром, как работнику музея. После смерти родителей он получил в наследство городскую квартиру — и отдал её детям. Образованнейший человек, подлинный русский интеллигент и бессребреник, мягкий, робкий, с вечной неуверенной улыбкой. Ехать мне нужно было через автовокзал, и удалось сесть на маршрутное такси.

Мой попутчик, сидевший напротив меня, плюгавый дядька, от которого сильно разило спиртным, поглядывал весь путь на мой свёрток и, наконец, спросил:

— Самоггон, што ль?

Видимо, Будда по форме напомнил ему бутыль. Я строго, пристально посмотрел на него. Он неприязненно пробормотал, поглядывая на меня исподлобья: «Начальнех, да? А што ты в а-автобусе едешь, если начальнех?» И всю дорогу он себе под нос склонял «начальнеха».

Дверь мне открыла Алла и, как я смотрел на своего попутчика, уставилась на меня в упор, с вызовом, стоя на пороге.

— А Юра где? — растерянно спросил я.

— Работает.

— Чего же он так допоздна...

Она немного посторонилась, я прошёл в сени.

— Мне-то что знать! — бросила Алла сурово. — Сдурел он со своей наукой, глаза синие, как у енота. Полон дом всякого говна натащил, я уж ему сказала: вышвыривать скоро буду, печку топить твоим говном... А ты чего пожаловал, Василий? — она теперь недоверчиво оглядывала мой свёрток.

Оставить Будду в руках этой женщины мне показалось кощунством: чего доброго, она и статуэтку отправит в печку. А не то приспособит для квашения капусты.

— Так... — пожал я плечами. — Повидаться захотелось.

— Так иди в музей, застанешь.

Сам музей-усадьба Некрасова от жилья Юры находится в двадцати минутах ходьбы; я очень устал, идти с нелёгкой ношей в усадьбу безо всякой уверенности в том, что мы не разминёмся по дороге, было выше моих сил.

Я оставил жене Юры номер своего телефона и настойчиво просил его передать.

— Это... это насчёт денег, которые я должен, — пришлось мне солгать: единственно надёжная гарантия, что записка дойдёт до адресата.

— Так сейчас давай! — вскинулась Алла. Я посмотрел ей в глаза, помотал головой, оделся, вышел. Мы даже не простились. Алла энергично захлопнула дверь.

Назад мне пришлось ехать на пригородном автобусе. Правой рукой я держался за поручень, левой прижимал к груди Будду, к которому после всех треволнений успел пропитаться почти материнскими чувствами.

— Осторожнее, — приговаривал я поминутно. — Осторожнее...

— Тащат всякое барахло, а я тут ползи мимо них, как мокрица! — взвизгнула кондуктор. — Барахольщики!..

О стыд, о срам, о грязное русское бескультурье! Но не воспитывать же мне женщину моих лет!

Несколько лет назад, на какой-то научной конференции, я видел книгу о Будде Шакьямуни. Примечательно, что вышла эта книга в серии «Великие педагоги». Будда! Ты, пожалуй, нашёл бы, что сказать своей оскорбительнице, и даже Твоё молчание было бы исполнено такого великого смысла, что раскаяние оскорбившей не заставило бы себя ждать. Любой основатель религии — великий воспитатель, педагогический гений. Мы же — скромные, незаметные солдаты фронта воспитания: весь свой век мы боремся, сражаемся ради мизерных успехов, ради того, чтобы на миллиметр продвинуться вглубь вражеской территории, на миллиметр мягче сделать души своих учеников и, неизвестные, бессчетные, умираем.

Неужели каждый учитель в России приходит к таким мыслям? Снова дождь, и снова «печаль моя велия».