Льен Мин

Часть первая. Глава 8

Пятое октября, воскресенье

С утра я вышел в сеть, мучимый сомнениями, и скоро нашёл то, что искал: статьи далай-ламы.

Я ожидал и уже внутренне приготовился к тому, что это будут этакие велеречивые, назидательные проповеди. Ничуть не бывало! С юмором и спокойствием, далёким от фанатизма, самолюбования или бесцеремонного менторства, лидер тибетских буддистов рассуждал о добре и зле, о смысле человеческой жизни, о сострадании, о необходимости каждому, словно воин, бороться с врагами, своими низшими качествами, о недопустимости насилия, о единой задаче религий, о благости их различия, подобной различию в пище: ведь у каждого разный желудок. Я готов был рукоплескать каждому его слову. Не потому ли, что этот добрый, милый, скромный, умный человек назвал моё кредо, оправдал его, дал ему право на жизнь, превратив из фантазии одинокого идеалиста в авторитетное мнение духовного вождя?

Наряду со статьями, «сеть» принесла мне в качестве улова ещё и несколько интервью. «Как буддизм относится к существованию Бога? Правда ли, что в вашей религии нет Бога?» — задал далай-ламе вопрос американский журналист. Я встрепенулся: ведь это был и мой вопрос.

Буддизм отнюдь не отрицает Бога, мягко ответил далай-лама. В каждом из нас присутствует высшее начало, которое вы, христиане, называете Богом. У нас же имеется понятие «Татхагата». Душа есть  татхагатагарбха, лоно Будды, и каждый из нас способен взрастить в себе Истинную сущность с помощью личных усилий на пути деятельного добра. Да, буддизм не любит говорить о Творце. Причина этого — мысль о том, что за теологическими спорами разговорами люди забывают о главном: о душевном делании, о практике самосовершенствования.

Можно ли сказать о Всевышнем лучше? Гигантское облегчение почувствовал я, прочитав этот абзац.

И острая, парадоксальная мысль тогда же пронзила меня: что означает «спасение лишь от Христа»? Означает ли Христос в этом смысле только исторического Иисуса, сошедшего к людям, учившего в отсталом уголке Римской империи, ходившего с немногими учениками в домотканом хитоне по пыльным дорогам Палестины, преданного на смерть озверевшей толпой? Тогда спасутся лишь самые первые христиане, ибо в памяти большинства нет этого облика: мы не беседовали с Ним на тайной вечере, не храним в памяти Его лика, знаем Его слова лишь в плохом пересказе. Или Христос — великий, всеобъемлющий, вездесущий дух? И тогда верно изумительное четверостишие Тютчева:

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь небесный

Исходил, благословляя.

Сердце говорит мне, что верно второе. Но ведь тогда и во всём светлом, истинном — Христос, и всё лучшее — от Христа, в том числе и мудрость буддистов, и кроткое, человеколюбивое спокойствие далай-ламы...

Дерзновенная мысль и очень еретическая, и конечно, я остерегусь делиться такими мыслями с кем бы то ни было.

Всю первую половину дня я с удовольствием изучал древнюю религию в изложении Его Святейшества, воскрешая в памяти знакомые ещё по нашему «братству», но так давно забытые понятия: сансара, нирвана, срединный путь, бодхисаттва, сутра, тантра...

Едва я вернулся из магазина с покупками, как стали собираться гости. С внутренним напряжением ожидал я их реакции. Гости шутили, энергично здоровались, громко говорили, входили в комнату — и смолкали. Разве что перешёптывались. Я, делая вид, будто всё в порядке вещей, сновал из комнаты в прихожую, из прихожей в кухню, открывал дверь на очередной звонок, из нёс из кухни стулья, чашки. Наконец, прибыв с заварочным чайником, я увидел, что все молчат и взирают на меня с любопытством.

— Василий Александрович! — первым нарушил молчание Хромов. — Мы вот тут сидим и гадаем: что это у вас такое?

Я опустился на стул, положил ногу на ногу, скрестил на колене пальцы рук, развёл большие пальцы в стороны. Тут не знаю, что на меня нашло: наверное, трусость (а может быть, и  хитрость), но я решил не заявлять пока о своей «солидарности».

— Это, хм... экспонаты. Достаточно старые образцы буддийского искусства, мне их передали их на хранение.

— Ну, надо же... А зачем вы их на стену вешаете?

— А они, понимаете ли, должны висеть на стене, иначе мнутся, повреждаются...

— А почему именно здесь, Василий Александрович? — спросил Григорий.

Я развёл руками.

— Да так уж просто, хм... получилось.

— А-а-а... А то уж мы подумали, что вы решили, так сказать, изменить родной вере...

Сдержанный смех, все как будто вздохнули с облегчением, начали говорить друг с другом.

— Это те, которые тот мужчина привёз, научный сотрудник, Юрий-как-его-там? — спросила меня Женя, с какой-то жёсткой складкой в лице. Я кивнул. — Смешной такой мужичок, жалкий. — Она криво усмехнулась.

— Это Юрий Семёныч, что ли, твой приятель? Да, конечно уж, жалкий, — вдруг выговорил мой сын.

— А что же так, Саша? — спросил я боязливо.

— Да видишь ли, отец... — Александр встал, подошёл к тхангкам, стал их рассматривать, заложа руки за спину, покачиваясь. Григорий тоже поднялся и присоединился к нему. Надо ли говорить, как неуютно я себя при этом почувствовал! — Мало того, что мужик немногого добился в жизни, так, видишь ли, сейчас возрождается же вся эта... духовность.  А он, понимаешь, чем старые иконы собирать, крепить мощь России, ищет разную древнюю экзотику, по типу шаманских бубнов, африканских масок, колдовских амулетов всяких...

— Позвольте, молодые люди... — начал Рыбин.

— Ай, Шурик, молодец! — Григорий хлопнул моего сына по плечу. — В точку попал!

Мой аспирант взял свой стул и сел рядом с тумбочкой.

— Вот посмотрите, господа-товарищи! — начал он, немного повысив голос. Гости, разговаривавшие кто с кем, притихли, слушая. — Прошу вас внимательно взглянуть на образцы языческого искусства!

— Молодой человек! — важно сказал Рыбин, подняв палец. — Это же не языческое искусство!

— А какое, по-вашему?

— Э-э-э... буддийское...

— Ну вот, я же говорю — языческое, Павел Петрович! — Смешки, гости оживились. — Так вот, гляньте-ка!

Мой аспирант сделал паузу и продолжил, будто был экскурсоводом в Old Curiosity Shop, в «Лавке древностей».

— Слева мы имеем какое-то женское божество с подчёркнутыми половыми признаками и семью глазами. Это, я бы сказал, наследие анимизма, культ плодородия и прочие тому подобные вещи...

— Гриша, может быть, не надо? — неприязненно спросила Евгения. Я готов был в этот момент расцеловать её и за её тон, и за это «не надо»!

— Нет, как же не надо: всем очень интересно, такая поучительная выставка! Справа, как вы видите, какой-то человек, возведённый буддистами в ранг святого.

— А посмотрите-ка, у него тоже нимб! — прокаркал тут Хромов своим надтреснутым голосом.

— Ну, это, разумеется, заимствование из христианской иконографии... — невозмутимо пояснил отец Герман. («Экая нелепость, — подумал я. — Изображения Будды с нимбом появились до Рождества Христова, и он, как образованный человек, должен был бы это сообразить. Или такие очевидные факты в подготовку теологов не входят?») —  Обратите лучше внимание, что этот дядечка совершенно лысый. У буддистов ведь, как в армии, всё очень строго, разнообразие не поощряется, шаг влево — шаг вправо — стреляю... Жёсткие рамки для души. Впрочем, несмотря на свою святость, этот дядечка успел, однако вырастить тройной подбородок, кольца в уши вставил...

— В самом деле? Кольца в уши? — изумилась Женя. Подошла и внимательно рассмотрела полотно. — А и правда, Григорий, заметил! Ну, глаз-алмаз! — воскликнула она весело. Все рассмеялись.

— Э-э-э... — всё тянул Рыбин с побагровевшим лицом, будто пытаясь заговорить.

А ведь, если верить Юре (ему же я склонен верить как отличному специалисту), образ Кшитигарбхи есть заимствованный образ Христа. Выходило, что отец Герман, православный монах, на глазах у всех порочил Христа, пусть и в чуждом, неведомом ему облике.

— Но самое интересное, конечно, центральный персонаж! — продолжал Григорий, не сходя со стула, размахивая в воздухе долькой яблока. — Поглядите внимательно: одиннадцать голов! Вот вам и многобожие в самом концентрированном виде! Идол, который должен потрясать воображение обилием всяких своих частей. Про количество рук я уже не говорю...

— Да уж, да уж! — с готовностью подхватил Хромов. — Рук тоже многовато будет ...

Смех.

— А Троеручица?  — вдруг подала голос Юля.

— Что? — переспросил Григорий чуть брезгливо.

Юля смутилась.

— Ведь есть же, если я не ошибаюсь, в православии образ Богородицы-Троеручицы... — робко проговорила она.

— Юля! — темпераментно воскликнул Гриша. — Так ты не путай божий дар с яичницей! — Все снова рассмеялись. — У нас же символ, а тут — смех один!

Смех действительно усилился. Ситуация была постыдной и мракобесной до невозможности, и сам же я своим малодушием допустил до этого безобразия, мне нужно было и прекратить его.

— Гриша, а как ты относишься к Будде Гаутаме? — спросил я как бы вскользь. Мой аспирант развёл руками.

— Ну, Василий Александрович, как я могу относиться к человеку, который умер от обжорства мясом... — этой репликой он породил новый взрыв смеха.

— А мне, напротив, его личность очень симпатична, — проговорил я, пытаясь говорить спокойно, едва сдерживаясь после его хамского выпада.

Все немного притихли.

— Будда — великая личность, — сказал я неторопливо, негромко, как бы размышляя. — Великий гуманист. Великий педагог.

— Василий Александрович, да вы что! — взбудоражился Хромов, гласа у него заблестели. — Вы теперь, что же, буддизмом увлеклись? Хе-хе-хе... Так вы название докторской-то смените, пусть у вас будет «буддийская педагогика Ушинского»!

Общий смех.

— Василий Александрович, вы серьёзно? — спросил Гриша. В глазах его что-то вращалось: он будто срочно пытался понять, искренен ли я и как ему теперь себя вести. — И потом... может быть, вы правы, но ведь надо отделять личность от того, что от неё осталось, от личности-то этой... Толстой вот тоже был великой личностью — а какую секту породил!

— Да что вы все прицепились к Толстому, — пробурчал Рыбин.

— Василий Александрович имеет в виду только педагогический аспект, — решила защитить меня Женя.

— Педагогический аспект? — разгорячился Григорий. — Это в буддизме, значит, педагогический аспект? Нет, правда, вы, в самом деле, считаете, что буддийская педагогика имеет какие-то перспективы по сравнению с христианской? Это же вчерашний день истории...

— Гриша! — возразил я и даже улыбнулся. —  Вот ты ждёшь от меня, что я, конечно же, скажу «нет». И рад бы ответить так, да, видит Бог, из чувства справедливости не могу я тебе сказать «нет». Жизнь меня опровергает.

— Жизнь опровергает?!

— Да, жизнь. Не знаю, поймёте ли вы сейчас меня... — я уже обращался ко всем, не только к моему аспиранту. — На факультете иностранных языков, где я веду семинары, есть девушка, китаянка. Буддистка.

— А не коммунистка? Странно! — воскликнул Хромов. — Я думал, все китайцы — коммунисты!

— Сам удивляюсь, Назар Фёдорыч.

— Так они ж совмещают, хе-хе-хе... У них же теперь партия заботится о вере...

— Дайте сказать, Назар Фёдорыч. И вот, мне кажется, эта девушка — воспитаннее, благороднее, добрее, умнее, наконец, всех ребят, с которыми учится в группе.

Молчание.

— Отец, ну ты что-то завираешься! — почти крикнул Саша. — И прямо уж так всех? Русских-то ребят? Да если и так, они же, инъяз, плюют на православие-то! По барам шастают! Почитай, что и не русские вовсе! Нашёл, с кем сравнивать!

— Вопрос не в том, где они «шастают», Саша, а в том, что все эти ребята и девушки были крещены и считают себя православными людьми. Наверняка они были и в церкви, хоть раз, значит, действие религии на них распространяется. Но будь по твоему, в угоду тебе сравню её с теологами и историками, у которых тоже читал лекции. Уж эти-то наверное, русские? Снова сравнение не в их пользу. Итак, вы сами видите, что...

Я обвёл моих слушателей глазами, не зная, как закончить предложение. Все уже давно молчали, смотря на меня, и по их глазам я понял, какое неприятное, тягостное впечатление я на всех произвёл.

— Василию Александровичу просто понравилась девушка, — вдруг неприязненно сказала Женя. —  Вот он и возводит частный случай в общее правило.

Все засмеялись. Хромов шутливо грозил мне пальцем, вскричав: «Знаем, Вася, мы тебя знаем!» Общее напряжение спало. Гости вновь уже собирались разбиться на группки.

— Господа, позвольте сказать ещё пару слов! — громко проговорил я. Снова все притихли. Это было уже, пожалуй, лишнее, ведь я уже сказал то, что хотел, и даже сохранил лицо при этом, но всё оказалось слишком гладким, слишком безобидным, и слишком немощной была моя защита, невежественная хула буддийских икон ещё висела в воздухе, и, наконец, мне хотелось скандала, а не светской беседы.

— В оправдание буддизму, — я несколько вымученно улыбнулся. — Говорить про подчёркнутые половые признаки образов Высокой Женственности и нелепо, и некрасиво, вы уж простите меня, старика. Существуют изображения Богоматери, кормящей грудью, но Гришенька, наверное, и в них обнаружил бы эротический анимизм.  — С удовлетворением я услышал сдержанные, робкие смешки. Григорий, набрав воздуху в грудь, изготовился отвечать, но я продолжал, не давая ему вставить слово. — Множество рук Авалокитешвары, бодхисаттвы сострадания, символизирует буддийский собор святых, синклит, изливающий миру своё сочувствие, а вовсе не загребущие лапы языческого Ваала. Образ Кшитигарбхи, как говорят специалисты, заимствован из христианства и представляет Христа. Уж извини Христа, Григорий, что Он тебе не угодил в таком виде... — Кто-то хмыкнул. Григорий с усмешечкой разглядывал свои носки. — Наконец, далай-лама своими статьями произвёл на меня благоприятнейшее впечатление: впечатление разумного и гуманного человека, тон которого разительно отличается от наглого, крикливого и невежественного тона некоторых православных иерархов. В лучшую сторону, разумеется... Прошу прошения, я должен вас покинуть на несколько секунд.

Я вышел в туалет. Вернувшись, я обнаружил, что гости всё же разбились и беседуют как будто о посторонних вещах, но при этом пытаются не разговаривать со мной, роняют на меня косые взгляды, избегают встречаться со мной глазами, перешёптываются. «А я вам говорю! — вдруг негромко, но так, что я всё же мог услышать, произнёс Хромов. — Откуда иначе он всё это знает, названия эти?» Тут его быстро «нишкнули».

Гости посидели ещё немного и разошлись раньше обычного.

— Не ожидал я от вас, Василий Александрович, — сказал мне Григорий на пороге, как-то странно улыбаясь. — Не ожидал...

Женя смотрела на меня гневно, на моё робкое предложение остаться решительно помотала головой.

Итак, все ушли, я остался один в пустой квартире. Кажется, я сумел ославить себя как язычника и идолопоклонника. Тем более это горько, что я, конечно же, не являюсь настоящим буддистом, самое большее — сочувствующим. Ну что ж: перед лицом мракобесия я готов принять роль, которую мне с сегодняшнего дня будут навязывать. Выбирая между сильными, дерзкими, и слабыми, униженными, я всегда буду на стороне последних.

Когда совсем стемнело, я решил погасить верхний свет, от которого у меня всё чаще болят глаза, и зажечь свечку. Женя раньше любила свечи: романтическое освещение, в угоду ей я их и покупал. Лишь поставив свечу на тумбочку (а иного места, строго говоря, и не было), я заметил, что как бы зажёг огонь перед образом Будды. То-то было бы крику, останься ещё на несколько часов мои мракобесы! Что ж, и пусть, пусть она стоит там.

Могут ли все эти печали омрачить мою сегодняшнюю радость? Ведь среди «титанов духа» я нашёл, кажется, себе единомышленника.