Мариам

Глава вторая. Веревки. Эпизод второй

***

Прошлое

Как и сказали Иоанн с Петром, после ужина Иешуа был свободен. Когда все разошлись по шатрам, Мариам нашла его неподалеку от места, где они разбили стоянку, – на склоне каменистого холма, поросшего мелкими кустиками. Он сидел прямо на земле и смотрел вверх; длинные темно-русые волосы стянуты ремешком, и хвост спускается по спине – как-то смешно и беззащитно. Мариам проследила за направлением его взгляда – но так и не поняла, на что он смотрит.

– Здравствуй, Мариам.

Она вздрогнула; наверное, стоило подойти потише. Хотя – он все равно бы наверняка услышал. Годы кочевой жизни обостряют слух.

– Здравствуй. Я…

Он положил смуглую жилистую ладонь на землю с собой рядом, освещаемый серебристыми лучами луны.

– Садись, если хочешь. Посидим вместе.

«Эй, красотка, присядешь к нам?..»

«Иди-ка сюда, златоволосая! Не хочешь поразвлечься?»

Кажется, никогда ни один мужчина не звал ее так. Так просто и… по-человечески.

Она нервно сглотнула слюну – и села с ним рядом, положив поудобнее покрывало.

– Куда ты смотришь?

– На звезды, – Иешуа чуть улыбнулся краешком рта. – Сегодня они хорошо видны. Видишь?.. Вот это Орион, – он обвел пальцем сложный узор из звезд – что-то похожее на трапецию с ответвлениями. Мариам хмыкнула.

– Да, вижу. Но я бы не додумалась про себя их соединить. А вон та яркая звезда над горизонтом – Полярная. Путеводная. Часть Малого Ковша.

– Ты знаешь астрономию, – Иешуа сказал это без удивления – просто озвучил факт, – поэтому Мариам не смутилась так, как могла бы.

– Совсем немного. Так, какую-то общую ерунду… Мне отец рассказывал, – она помолчала. – Пока не спился. Лет с восьми он меня уже только бил, и ничего не рассказывал, – она усмехнулась, стараясь вложить в свой смешок как можно больше язвительного пренебрежения. Однако Иешуа остался серьезен. И – все еще не смотрел на нее, будто бы чтобы не смущать.

– Наверное, твои родители совсем рано умерли. Когда ты была еще ребенком.

– Откуда ты… – сжавшись, начала она – и осеклась. Понятно, откуда он знает.

– Девушки с твоим… занятием, – мягко и грустно произнес Иешуа после неловкой паузы, – приходят к нему чаще всего, когда рано остаются без защиты семьи. Когда отца уже нет, а замуж еще не выдали. Извини, что говорю об этом. Если тебе слишком больно, мы прекратим.

– Да нет, – Мариам покачала головой. – Мне почти не больно, когда я об этом думаю… Почему-то. Почти все равно, – она крепче прижала колени к груди, опустив глаза в землю. – Отец пил вино и буянил, мать я почти не помню, а бабушка… Разве что бабушка, – она нервно хихикнула. – Это было ужасно – вечные крики, вечная война. Я терпеть ее не могла. Но потом, когда она умирала, проклиная всех и умоляя поскорее ее закопать, когда ее забрасывали камнями и землей… Что-то случилось во мне, что-то странное случилось. Прости, не знаю, зачем это все говорю, – сбивчиво пробормотала она – и отвернулась. Сердце отчего-то колотилось, будто она быстро бежала.

– Я слушаю тебя, – негромко сказал Иешуа. Его худой смуглый профиль казался выточенным из бронзы, серые глаза осторожно следили за ней. Осторожно, чтобы не слишком ранить. – Я слушаю, если ты хочешь говорить.

– Я… – она закрыла глаза и попыталась продолжить дальше – про бабушку, – но в горле застрял колючий ледяной ком. «Никчемная, ленивая белоручка, и кому ты такая будешь нужна?!» «Двинутая, вся в твоего отца!» «Другие внуки льнут к бабушке, а ты как дикий зверек – голова у тебя больная!» Слезы, и обиды, и вечно все не так. Она так и не помирилась с ней.

Так и не помирилась.

– Когда никого из семьи не осталось, меня взяла к себе соседка – швея, – пробормотала Мариам, уже не думая, кому и зачем она это рассказывает, – просто ведомая потоком. – Какое-то время я была ее помощницей. Но потом она меня выгнала из-за того, как плохо все у меня получалось. Действительно плохо. До сих пор не умею шить, да и вообще рукодельничать – руки у меня как клешни! – она засмеялась, не глядя на Иешуа. – Потом я какое-то время жила на улице в Магдале – просила милостыню, подворовывала на рынке. Там была шайка бездомных мальчишек, они взяли меня к себе. Но потом… Потом…

Она хотела продолжить – но замолчала. Иешуа опустил голову.

– Как давно ты была в Капернауме?

– Около трех лет. Я жила и… работала в разных районах, – Мариам помолчала, борясь с желанием грызть ногти, мучительно подбирая слова. – Это хороший город, довольно большой. И я… Слышала, что какой-то странствующий философ пришел в него и проповедует. О чем твои проповеди?

Иешуа улыбнулся, наконец посмотрев ей в лицо; она застыла, застигнутая врасплох его взглядом.

– О разном. В основном я отвечаю на вопросы, которые возникают у людей. Слушаю их истории – как сейчас твою.

– Да, разве? Я не так представляла себе… проповеди.

– Ну, это очень общее слово, – переплетя в замок длинные пальцы, отметил Иешуа. – Я бы сказал, что просто говорю с людьми. Говорю о том, что их волнует.

– Истина? Иоанн говорит, что твое учение – об истине.

– Можно и так сказать. Хотя Иоанн склонен преувеличивать, – он улыбнулся – ласково, с ямочками на смуглых обветренных щеках.

– И в чем же, по-твоему, истина?

Он помолчал, глядя в землю. Кустики шевелились от ветра под серебристым светом луны; внизу лежала долина, покрытая тенью.

– Истина в любви.

– В любви? – Мариам, не удержавшись, насмешливо хмыкнула; в ней даже шевельнулось что-то вроде разочарования. – Вот уж не знаю… Люди злы и жестоки. Жизнь несправедлива, и никогда такой не будет. Миром правит сила, а не любовь.

– Я понимаю, почему ты так думаешь, Мариам.

– Еще бы!.. Сила заставила меня сбежать из места, где я уже обжилась. Он просто схватил меня и… – она поежилась. – Опозорил. Просто потому, что он сильнее и богаче. Он мужчина. Его слово весомее моего.

– Так. А что произошло потом? – тихо проговорил Иешуа. Мариам ощутила смутную злость – он действительно такой блаженно-наивный? В этом и есть вся загадка?..

– Потом? Потом ты защитил меня, и я ушла с тобой. Но… – она замерла, поняв, куда он ведет, – и фыркнула от смеха. – Ах, вот о чем речь! Но ты же понимаешь, сколько таких девушек, как я, в Капернауме? Во всей Иудее, во всей империи? И их никто не защищает. Ты не приходишь, чтобы защитить их от побиения камнями. И если они выживают – то ходят потом обезображенными калеками. А те, кто ходил к ним, живут себе дальше счастливо. Такова истина!

– Я не прихожу, чтобы защитить их, – повторил он – мрачным шепотом, будто сам себе, – и скорбно опустил голову. – Ты права, Мариам. Я бы хотел прийти к каждой, забрать каждую, но… Я не могу. И, однако же, такова моя истина. Если один человек может проявить любовь – значит, могут и все другие. Если могут и все другие – значит, совсем иначе может выглядеть жизнь людей.

– Я не верю в это, – раздраженно отмахнувшись, выдавила Мариам. – Это красиво – но это выдумка. И верить в это губительно. И что, теперь ты выгонишь меня? Я ведь не согласна с твоим учением!

– Нет, конечно, – Иешуа улыбнулся, снова просветлев лицом. – Я не стану тебя гнать. Ты свободна и вольна думать, как пожелаешь. Со мной многие не согласны.

«Ты свободна». Что-то внутри Мариам свело тугой судорогой; она глубоко вдохнула, стараясь ровно дышать.

– Орион… Кем он был? Я забыла, отчего такое название.

Взгляд Иешуа вновь обратился к небу – и вновь озарился тем же нездешним, странным умиротворением.

– Насколько я помню – древним греческим охотником. Героем, сыном Посейдона, бога морей.

– Сын бога… – Мариам покачала головой. – В греческих мифах полно такого – но ведь это бессмыслица какая-то. Зачем богу заводить детей в людском мире?

Иешуа посмотрел на нее – задумчиво и цепко.

– Может быть, чтобы поговорить с людьми. Может, чтобы его дитя прожило земную жизнь рядом с ними. Кто знает.

– В таком случае, сколько же должно выстрадать это дитя! Быть сыном бога в мире людей… – Мариам замутило от одной мысли. – Это слишком жестокое наказание. Самое жестокое, какое только можно представить.

– Разве более жестокое, чем твоя участь, Мариам? – тихо спросил он. – Чем участь каждого человека на этой земле – даже самого великого и богатого?.. Нет, – он помолчал – и Мариам только сейчас поняла, что по щекам у нее текут слезы; неправильно, неуместно, непонятно почему. Когда она в последний раз плакала?.. – Все мы страдаем. Мы живем в боли и муках, и умираем в боли и муках. Такова жизнь – в этом ты права. Но именно поэтому так важна любовь. Единственное, что может победить боль. Единственное, что может оправдать ее.