Мариам

Глава вторая. Веревки. Эпизод третий

***

Настоящее

Мариам вышла на Петроградской и побрела вдоль изящных ажурных фасадов в стиле модерн. Ей всегда больше нравился исторический центр – строгий классицизм, развязное барокко, яркая эклектика девятнадцатого века, с пышной лепниной, пухлыми ангелами и львами, орлами, колоннами, округлыми тортиками эркеров на фасадах оттенков розового, голубого, желтого и лилового. Она никогда не понимала тех, кто говорит, что Питер серый и мрачный; они вообще когда-нибудь гуляли по центру летом или ранней осенью?.. Разноцветная мозаика из величественных набережных и желтых, обшарпанных, насквозь провонявших дворов; вечный влажный ветер в подворотнях, грустная синева воды под мостиками.

Сильнее ей нравилась только Венеция. Так же сильно – пожалуй, Неаполь и Будапешт.

Тем не менее, в Петроградке тоже что-то есть – хотя она нечасто здесь гуляет. Стрельчатые окна, сдержанные округлости, тонкая, печальная устремленность вверх, башенки и шпили. Декаданс рубежа веков. Здесь пахнет дорогой красивой жизнью, исполненной меланхолии; пахнет джазом, нуаром, дымом тонкой сигареты из-под густой вуали.

Неудивительно, что он живет именно здесь. Тот, к кому она направляется.

Волнение нарастало; она посмотрела на время и ускорила шаг. Вот и великолепная «Антерприза» – будто черно-белый готический храм, возвышается над толпой. Отличное место для жизни. Лучше и не придумать. Выходишь – и весь город как на ладони, со всей его ленивой порочной роскошью.

Вот и тот дом; вход, он сказал, со двора – с узкой боковой улочки. Мариам глубоко вздохнула и вошла в арку.

«…Были ли в последнее время какие-то травмы – вывихи, переломы? Случаются ли обмороки, панические атаки?»

Он был таким корректным и убедительным. Это обнадеживает.

Попросил «дань» – большую черную свечу и маленькую, чисто символическую, сумму денег. Мариам тогда нервно похихикала – не знала, что это называется «дань».

Хотя – а как еще этому называться?..

Тесный дворик-колодец; рыжая бродячая кошка метнулась в подвал, завидев ее. Парадная напротив арки – с тяжелой облезлой дверью; табличка с хаотичной нумерацией квартир – 22 и 44 на первом этаже, 48 и 36 на втором, 11 и 23 на третьем… Причуды старинных домов.

Мариам набрала код на домофоне, тот приветливо запищал. Лифта нет – разумеется. Он сказал, седьмой этаж. Мансарда.

Где же еще жить творцу?.. Либо на первом этаже с окном во мрачный дворик-колодец – как она. Либо в мансарде, в манерном беспорядке чердака, рядом с небом и птицами.

Крутые ступени; подниматься тяжело. Пока дойдешь – уже переживешь начало сессии, по крайней мере, по сердцебиению, – с усмешкой подумала Мариам. Ступени первых этажей были обычными, а вот выше на полу начиналась скользкая плитка – причем разная. Однотонно-зеленая, однотонно-молочная, темно-бордовая, в клеточку, в косую полоску, с цветами, с голубыми волнами. В том, как расположены плитки, не было никакой закономерности; Мариам невольно залюбовалась. Почти витраж.

Чем выше она поднималась, тем меньше было выбитых или поврежденных плиток – идеальная сохранность красоты. Вот наконец и мансарда. Две двери; ей нужна та, что слева, – облепленная наклейками с символикой панк-рока. Гитары, «козы» из пальцев, перевернутые кресты. Интересно, это его или осталось от тех, кто снимал раньше?..

Ладно. Вдох – выдох. Пытаясь отдышаться, она постучалась.

Щелчок замка. И еще одного. И еще.

– Здравствуй.

– Здравствуйте…

Высокий – очень высокий, почти под потолок, – мужчина в аккуратной светло-зеленой рубашке и брюках в тон. Темные волосы, темные глубокие глаза на бледном лице, выступающие скулы. Сладковато-терпкий аромат парфюма. Черты неправильные, его не назвать красавцем – но вживую он почему-то намного красивее, чем на фото.

Андрей. Такое простое имя – но ему подходит. Мариам нерешительно улыбнулась.

– Проходи, – он бесшумно отступил в сторону. – Разувайся и мой ручки. Ванная – прямо по коридору и направо. Полотенце для тебя свернуто в рулон.

Ручки. Как мило – и в то же время четко и по-деловому. Мариам кивнула, скинула туфли, пробормотав: «Спасибо».

По квартире витал маслянистый запах благовоний, откуда-то доносилась приглушенная музыка – что-то вроде фолка, нежный женский вокал под кельтские переливы струн и волынки. Черно-красные стены, пушистый серый ковер на полу. Повсюду – картины и фото.

Обнаженные связанные женщины. В разной степени, в разной манере обнаженные и связанные. Паутина из веревок под потолком. Свечи, статуэтки.

Мариам шагнула в ванную, помыла руки; Андрей поставил чайник кипятиться. Все аккуратно разложено, каждый брусочек мыла, каждая бутылочка и коробочка – на своих местах. Ничего лишнего.

Какая просторная квартира. И очень его.

– У вас тут такой красивый пол в парадной, – сказала она, выходя – чтобы нарушить неловкое молчание. – Плитка…

– Да, – Андрей улыбнулся, зачерпывая ложкой зеленые чайные листья. – Причем чем ниже, тем меньше плитки.

– Ага, я тоже заметила. Видимо, на верхних этажах живут более бережно.

Все так… обыденно. Она как будто пришла к знакомому попить чай. Странное чувство.

Крыша была покатой – так что половину комнаты занимал склон, под которым невозможно встать в полный рост. Окно находилось прямо в потолке, устремленное в небо; Мариам давно такого не видела. В балки под потолком то тут, то там были ввинчены крючья и железные кольца. Удобная особенность – для того, чем он занимается… Она вздохнула, глядя, как Андрей медленно, почти безмятежно, заливает кипятком горку чая.

Здесь так красиво и спокойно. Интересно, гейши тоже поили зеленым чаем своих посетителей?..

Наверняка.

– Проходи сюда, – Андрей толкнул боковую дверь – прямо напротив паутины из веревок. Стараясь не ёжиться от волнения, Мариам вошла. Тоже пушистый ковер, окно в наклонном потолке, большая кровать. И…

Две огромных, устрашающе длинных и толстых черных плети висят на чем-то слева. На небольшой этажерке расставлены статуэтки, таблички с оккультными символами; на нижней полке – ряд одинаковых черных свечей – таких, как та, что она принесла, – на верхней – рогатая фигурка Бафомета. Алтарь?.. Справа – разноцветные тонкие веревки, разной длины, спускаются с крючков, как сытые змеи. Кольца в балках под потолком, какая-то деревянная установка в глубине комнаты. Маленькая плетка и грязно-желтый деревянный прут – снизу, под веревками.

Здесь маслянистый запах благовоний был сильнее, музыка играла громче – она только что заметила маленькую колонку в углу. Кельтские напевы сменились утробно-низким шаманским бормотанием, монотонными отбивами трещоток и бубнов.

– Садись.

Она послушно села на пол, подобрав под себя ноги. Андрей принес маленький поднос – с чайником, где уже вихрились зеленые листья, и двумя глиняными чашечками-пиалами. Сел напротив, на колени; медленно вдохнул, медленно выдохнул, закрыл глаза, сложив руки на бедрах, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Мариам замерла, охваченная странным щекочущим напряжением.

– Нервничаешь? – приоткрыв глаза, но не глядя на нее, спросил он. Она кивнула – запоздало осознав, что все тело под футболкой и джинсами почему-то покрылось потом.

– Да. Немного. Хотя не так сильно, как я думала, – она хмыкнула. – Было время настроиться.

– Это хорошо, – так же тихо, без выражения произнес он. Вечерний свет с потолка играл на его скулах, на бугристом, серьезно нахмуренном лбу.

Медленным, торжественным жестом – словно совершая обряд, – он взял чайник и аккуратно наклонил его сначала над одной чашей, потом над другой. Приветливый плеск чая, шаманские напевы; где-то снаружи едва слышно шумели машины – но было так тихо, что стук собственного сердца казался Мариам оглушительным. Она думала, что должна сама взять чашу – но Андрей легко подхватил ее и протянул ей. Неспешно, осторожно; будто бы даже… почтительно?

Она взяла, пробормотала «Спасибо», стараясь не соприкоснуться с ним пальцами. На самом деле, чаю не хочется – и так чертовски жарко; но, наверное, так положено. А вот пить – хочется.

Андрей и сам взял чашу – но не приложился к чаю, а медленно-медленно провел над ней пальцами. Бережно, почти нежно коснулся блестящей глины, обвел круглый ободок края – и его пальцы зашевелились в странных завораживающих пассах, в клубах пара. Будто он что-то берет, прижимает – и отпускает, ловит еще раз – и снова отпускает… Глаза закрыты, голова опущена – он беседует с темными духами, которые понимают только его.

Какие красивые руки. Мариам заметила только сейчас – раньше стеснялась на них смотреть. Длинные гибкие пальцы с отчетливыми узлами суставов, голубые линии венок, плавные очертания мышц; руки мастера, художника – или хирурга. Череда мельчайших движений, плавно перетекающих друг в друга, незримый узор – и глоток чая; еще узор – и снова глоток. Мариам смотрела, погружаясь в зрелище, изредка прикладываясь к горьковато-мятному чаю. Андрей потянулся, чтобы зажечь свечу на полу – тоже, разумеется, черную, – и она поймала себя на том, что не может отвести от него глаз. Не может – да и не хочет. Будто эти артистичные, по-паучьи цепкие пальцы дернули ту самую, правильную струну у нее внутри.

Шаманские завывания становились то громче, то тише – а пальцы Андрея все ткали и ткали свой незримый узор, то с ними в такт, то в противостоянии; он наклонял голову то к одному плечу, то к другому, осматривал комнату, будто не видя знакомых предметов; его темные глаза понемногу касались всего – кроме Мариам. Ее он словно перестал замечать.

Осушив чашу, он медленно поставил ее на поднос, так же медленно – с тем же торжественным уважением – забрал чашу у Мариам, снова наполнил обе, не пролив ни капли мимо. И – двинулся к стене с веревками. Сейчас, уже? Сейчас – сейчас – сейчас?..