Мариам

Глава четвертая. Близнецы. Эпизод второй

На Мариам обрушилась черная давящая воронка; такой боли она, казалось, никогда не испытывала – никогда с тех пор. Матвей приходил к ней виновато и грустно – приходил после того, как «не выдержал» и переспал с женой; а она блокировала его, потом вынимала из блокировки, кричала, материлась – и рыдала, рыдала, рыдала до боли в груди и глазах. Матвей ее предал. В первый день, только узнав о предательстве, она сначала была холодна, – но потом, услышав подробности, расцарапала себе ноги, руки, лицо, бросилась на Матвея – и разодрала ему спину, в кровь, оставляя под ногтями кусочки кожи; и надавала ему пощечин, крича что-то в духе: «Какое право ты имеешь на это лицо?!» Матвей не сопротивлялся, принимая всё молча; потом – тихо сказал: «Я буду носить эти шрамы с гордостью. Я получил то, что заслужил».

Это был первый – и, к счастью, последний – раз, когда в припадке гнева Мариам навредила не себе, а другому человеку. Звериная ярость скручивала ее – а потом отпускала, и оставалось только бессилие.

Она не знала, что Матвей тоже такой. Она увидела в нем что-то другое. Она поверила. С ним было как дома – так тепло, так спокойно. И он, черт его дери, был братом Егора. С его узким неправильным лицом, темными глазами олененка, черной густотой волос, смуглой кожей и гибкой талией. С его голосом – только пониже и без картавости.

Она сбилась со счета, сколько раз всё рвала, отключала телефон, посылала его к черту, слушая очередное трусливое «Я просто не могу». Сбилась со счета, сколько раз Матвей впадал при ней в бредовый паникующий аффект, когда его жена уезжала на пару дней в Москву – «просто развеяться»; и всем, кроме него, было понятно, что не «просто», – но он душил в себе эти мысли, потому что правда убивала его. Сбилась со счета, сколько слушала о ней – кокетливой блондинке с милой мордашкой, очаровательной стервочке, которая в открытую говорила, что от Матвея ей нужны только деньги и секс, и она хотела бы перейти из брака в формат «дружбы с преимуществами». Матвей финансировал ее школу вокала – она была певичкой, – поэтому рвать с ним полностью ей явно было бы невыгодно. Они разъехались, как она и хотела, – и стали встречаться раз-два в неделю, четко, как по часам. Она ходила по барам в розовой шубке, веселилась с подружками, отрывалась на поцелуйных вечеринках знакомств, переписывалась и гуляла с парнями, – но, конечно же, ни с кем не спала, нет-нет-нет!.. По крайней мере, Матвей в это свято верил. Она вила из него веревки – более прочные, чем висят у Андрея в его священной комнате. А Матвей наслаждался своей болью – и всё равно, всё равно надеялся.

К Мариам его привязывало плотское желание, пожалуй, светлая привязанность – более осознанная и разумная, чем то, что он испытывал к своей покинувшей клетку строптивой птичке; но больше всего – вина. Она ощущала, что именно груз этой вины заставляет его висеть с ней на телефоне, снова и снова безропотно выслушивая, как ей больно и какой он негодяй; гулять с ней по ночам, срываться к ней по первому зову, когда она снова порежется или поцарапается, курить с ней кальян, смотреть аниме, пить вино, ездить в Пушкин и бродить там по садам, меж павильонов и статуй, играть в карты и шахматы, целовать ее, заниматься с ней любовью, – всё это было, было, – но всё было омрачено тем, что потом он ехал домой – и делал с женой всё то же самое. То же самое – и больше. Потому что любил.

Каждый раз, когда они с певичкой встречались, Мариам умирала – и воскресала только на следующий вечер, когда Матвей писал ей короткое, кодовое «Я освободился». Не получив сигнал вовремя – впадала в панику и ярость, металась по одинокой квартире (тогда они еще не жили с Элей), по улицам, встречалась и спала с другими – только бы не остаться наедине с собой, наедине с этим ужасным знанием, что прямо сейчас он с ней там, он прикасается к ней, делает ей массаж с тем гребаным массажным маслом, которое стоит у него в комнате – понятно, для чего; что вот сейчас, сейчас он думает, как она красива, – и совсем не думает о Мариам. «Я имею на это право, – повторял он – и, конечно, логически был абсолютно прав. – Это мой выбор. Если ты не принимаешь его – ты можешь уйти. Если остаешься – значит, принимаешь».

Но Мариам не принимала – и при этом не могла уйти. Это терзало ее, рвало изнутри, лишало сна, сил, возможности нормально работать. Она в отчаянии, с одышкой, с колотящимся сердцем, отслеживала сторис розовой певички – вот она игриво позирует у Лахта-центра, а в кадре виднеется кепка Матвея; вот они держатся за руки в аквапарке; а вот она уже на пилоне, в неоновом свете, в одном белье – у нее весьма разнообразные увлечения.

Певичка знала о Мариам. С того дня, когда Матвей пришел домой с окровавленной спиной, в рубашке в алых разводах, скрывать стало невозможно. Знала – и говорила только одно: «Мне похер». Мариам даже легко могла представить, как она говорит это, морща свой маленький кошачий носик. И как Матвей мазохистски млеет от того, как же она стервозна, прекрасна, недоступна – и равнодушна к нему и его страданиям.

Матвей то говорил, что его чувства к жене гаснут и переходят в спокойную дружбу; то – в плохие, аффективные дни, – что его любовь будто становится лишь сильнее, что он «простит ей, что бы она ни сделала» и «всегда будет ее ждать». Потом – извинялся перед Мариам, дарил ей розы, говорил, что просто был не в себе, что это неправда, что он над собой работает.

Мариам чувствовала, что теряет рассудок. Что удавка на шее всё туже и туже – и уже нечем дышать.

В постели Матвей всё чаще изображал для неё Егора – придыхания и стоны его нежным голосом, те слова, которые Егор ей говорил – что-нибудь вроде «моя девочка» или «дурочка». Кусал ей уши до крови – так, как кусал Егор в ту единственную ночь, когда они попытались. Прелестно картавил. В общем, проявлял недюжинные актерские способности, доводя Мариам до неистовства. Этот странный запретный обряд родился еще в самом начале – когда Матвей заметил, как Мариам теряет голову от таких штучек, и стал умело ими пользоваться. Мариам была шокирована тем, что его это не задевает, – но просто не могла сопротивляться, когда он начинал.

Со временем она стала понимать, что уже не может спать с ним, когда он не изображает Егора, – с реальным ним, а не с лихорадочной развратной фантазией. Потому что каждый раз, когда Матвей был собой, перед ней появлялось курносое личико певички. То, как певичка стонет под ним, как обхватывает ногами его спину. То, как он засыпает с ней рядом, вдыхая запах ее волос.

И это случится уже через день – в среду. А потом снова, и снова, и снова. Пока певичка окончательно его не вышвырнет; но этого может и никогда не произойти, потому что он ей полезен – а такая форма отношений у них устоялась очень давно и обоим привычна. И нет конца этому ужасу.