Вдова Хана

Неволя воняет смертью и потом, унижением и слабостью. Это отдельный мир, где человек превращается в животное. Кто-то в сильное, кто-то в слабое. Кто-то в охотника, а кто-то в жертву. Неволя меняет вас навсегда, нет ничего страшнее, чем потерять свободу над своими поступками и над своим телом. Тюрьма лишь сосуд, в котором находится душа заключенного, но в данном случае именно сосуд влияет на то, во что превратится его содержимое. Да и сооружения, выстроенные огромным прямоугольником с узкими проходами между ящиками, отдаленно напоминали тюрьму. В свое время данный способ содержания и наказания заключенных был запрещен законом, но на то это и закон, чтобы его нарушать. В огромных деревянных ящиках с железными дугами по бокам держали людей. Никто не знал их имен и откуда они. Раз в неделю кого-то забирали, кого-то привозили, а кто-то уже никогда не покидал пустыню. В лагере надзирателей не принято было спрашивать ни имен, ни возраста заключенных. Ящики, сколоченные из досок в виде чемодана, стояли в ряд, пряча в своих утробах скрюченные тела заключенных. Их головы, просунутые в дыры, проделанные в досках, свисали беспомощно к песку. У некоторых со рта текла пена, а кто-то бился в конвульсиях. Кто-то истошно орал, а кто-то тихо молился. За заключенными наблюдали два надзирателя и четыре пса алабая, которые ходили по рядам и нюхали головы заключенных. Одно неверное движение, и псина могла полакомиться лицом несчастного. Надзиратели пили чай из пиал и обмахивались газетами. Вокруг ящиков летали мухи и надоедливо жужжали. – Когда завтра вывозить трупы будут? Они начинают вонять! Поморщился один из бородатых мужчин и хлопнул муху у себя на плече. – Должны рано утром. – Что насчет того сукина сына, который плюнул в лицо господина, его так и будут морить голодом? – Может, он уже сдох. Пойди посмотри. – Сам иди. Я к нему наклоняться не буду. Он чуть не откусил нос Баяру. – Нам приказано подкармливать, чтоб не сдох. Давай, Очир. Твоя очередь. – Ты корми. А я посплю. Вечером сменю тебя. Примостился под зонтом на подстилке и отвернулся от своего дружка. – Ладно. Посмотрю. Мужчина направился к «сундукам» в самый конец своеобразного лабиринта из ящиков. Подошел к самому крайнему и самому большому из них и пнул ногой. – Эй, ублюдок! Ты живой?! Или завонялся уже? Долго думать будешь? Скоро солнце поджарит твою физиономию до мяса. Вчера тебе было мало? Эй! Заключенный не подавал признаков жизни, и надзиратель несколько раз толкнул его голову носком ботинка. Потом наклонился и схватил за длинные волосы, свисающие к песку, поднял за них вверх, всматриваясь в заросшее лицо пленника, покрытое ожогами, с облезшей кожей и растрескавшимися в кровь губами. – Живой? Давай моргни! И я дам тебе воды! – с уголка рта заключенного потекла струйка крови. – Твою ж мать! – надзиратель опустился на колени, приближаясь к безжизненно свисающей голове, стараясь уловить дыхание, и когда он придвинулся совсем близко, заключенный зарычал и впился ему зубами в скулу с такой силой, что тот заорал, завизжал. Отскочил в сторону, зажимая рану руками. – Сукааа! Тварь! Ах ты ж мразь!  Он бил заключённого по голове, а тот хохотал окровавленным ртом. – Эй, Джамбул, что там у тебя? Машина едет! Заканчивай там! А то убьешь раньше времени! – Черт! Джамбул бросился между ящиками обратно к стульям и ящикам с водой и едой. – Что с тобой? У тебя вся рожа в крови! – Этот урод меня укусил. Что ты ржешь? Он отгрыз мне кусок мяса! – Я тебе говорил, что он опасен. И я надеюсь, что эти его сегодня заберут. – Если он согласится. – х**н его знает. Этот сукин сын конченый псих. Они посмотрели друг на друга, а потом снова на приближающийся джип. Из-под колес клубилась пыль, и машина затормозила неподалеку от лагеря надзирателей. Из нее вышел мужчина с длинными волосами, собранными в хвост на затылке, и кивнул в сторону ящиков. – Ну что? – Ничего. Молчит. – Веди его сюда. – Да, господин. Джамбул поклонился мужчине в красивом сером костюме и, продолжая кланяться, вместе со своим дружком пошел к ящикам. Они гремели засовами, открывая сундук и вытаскивая оттуда огромного мужчину, скованного цепями по рукам и ногам, одетого лишь в одну набедренную повязку. Его смуглое тело было покрыто ссадинами и кровоподтеками, шрамами и порезами, и он не стоял на ногах. Кряхтя и постанывая, надзиратели потащили заключенного к гостю и швырнули в песок под ноги. – Ну что, псина, ты так и будешь упрямиться или все же надумал? Мужчина пнул заключенного под ребра, тот даже не застонал. Дверца машины распахнулась, и на песок стала маленькая женская нога в лакированной красной туфле. Это все, что мог видеть заключенный, которого Джамбул держал за волосы. – Что ты так неучтив, Наран, с самим… как там тебя называли, плебей? Напомни! Она сдавила скулы пленника рукой в перчатке. – Пошла на х*й! Шавка! Удар ногой в лицо, и из носа заключенного хлынула фонтаном кровь. Его продолжали держать за волосы и бить, пока он не застонал, закатывая глаза. – Я сегодня уезжаю... Если ты будешь упрямиться, я привезу тебе скальп. Золотой, переливающийся на солнце скальп, или, может, ты хочешь черный? С косичками? – Пошла на х*й, я сказал! Его снова ударили и били до тех пор, пока не потерял сознание. – Три дня без еды и воды. – Он сдохнет! – А ты не дай сдохнуть. Я тебе за что плачу!? Хотела уйти, потом вернулась и наклонилась к заключенному: – Три дня на размышления! Три! А это, чтоб тебе хорошо думалось!  И бросила в песок заколку с цветным бантиком из ленточки.