Три дня иного времени

Глава X

X

«Я чего-то о нём не знаю или недопонимаю, — думала я всё время нашего почти молчаливого обеда. — Может быть, он всё-таки партийный? Или какой-нибудь комсомольский вожак? Это, наверное, только партийные могут иметь такую смелость, чтобы в порядке самокритики свою собственную пропаганду называть “унылым говном”. Только они и отваживаются. Какое, однако, выражение изобрёл! Как припечатал! Но если партийный, зачем пытается меня уверить в поповские байки? Что-то тут не сходится… Или это провокация такая с его стороны? Секретный сотрудник? Фу, как скверно тогда, но много ли корысти меня спровоцировать? Или он просто неуравновешенный тип? Может быть, даже немного нездоровый? Тоже скверная мысль. Постыдилась бы: человек тебе всю душу открывает, а ты сразу — больной…»

Вслух я сказала:

— Чай я подам в комнату.

* * *

В комнате, поставив поднос с чайником, двумя чашками, сахарницей и печеньем на журнальный столик между двух кресел, я заговорила снова:

— Одного не могу понять, Август! В моём уме не сходится, что вот вы, с одной стороны, ругаете Анжелу за то, что она «несоветская девушка», хвалите меня «советской девушкой» и говорите, что «советский человек» для вас — комплимент, а с другой стороны — защищаете ерунду, в которую только деревенские старухи верят.

— Ну я-то, положим, не деревенская старуха?

— Вы — нет. Но вы первый такой человек и единственный, которого я знаю. Я вас… не думайте, совсем не хочу как-то «исправлять». Я вами удивлена, поражена, может быть, восхищена. («Этого не надо было говорить: вдруг не так поймёт?») Я только понять не могу: как вы сочетаете?

Август замолчал, и молчал так долго, что я успела выпить полчашки. «Ему бы пошли чётки, — подумалось мне. — Как монаху. Сейчас бы сидел, смотрел в одну точку и перебирал бы чётки, как Арамис. Очень было бы стильно». — Есть трагические противоречия, которые примирить и даже описать словами очень сложно, Ника, — заговорил он. — Я вся внимание, только дайте мне слово, что сейчас будете говорить чистую правду, точней, только то, во что сами верите, а не по долгу службы.

— Какой службы? — удивился он. — Вы меня за кого-то другого принимаете.

— Вы даёте такое слово?

— Да, конечно! Вы спрашиваете меня, как я сочетаю, и наверняка намекаете на то, что были люди и поумнее нас с вами, всеми уважаемые теоретики марксизма-ленинизма, которые в Советской России не видели никакого места для религии. Но знаете ли вы, Ника, что такое коммунизм вообще? И что такое Советский Союз в частности?

— Нет…

— Это искажённая версия христианства, и это гигантский утопический христианский проект!

Мой гость встал, прямо с чашкой в руке, его мыслям было тесно в кресле, так что я успела испугаться за ковёр. Но всё же спросила:

— Христианский, значит?

— Да, это христианский проект, — повторил он убеждённо. — Я не говорю обо всех признаках коммунистического культа с его огромным числом святых и мучеников, которого не знала ни одна религия, кроме христианства и коммунизма. А «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» — что это, как не идея божественного бессмертия, точней, смерти и воскрешения? Да и сама идея устроить поклонение мощам в Мавзолее тоже никак не атеистическая, верно? Но я говорю не про внешние признаки. Подумайте сами, — продолжил он робко, не вполне уверенно, как бы сокровенное, но чем дальше, тем больше оживлялся: — где ещё, в какой ещё стране мира осуществилась — нет, не осуществилась, но начала осуществляться — идея земного рая и Царства Божьего на земле, идея преображённого государства, в котором люди получат право на счастье соборно, целокупно, а не сословно или индивидуалистически, в котором все люди устремятся к настоящей человечности, в котором промышление о добре и красоте, забота о ближнем перестанут быть редкостью, а станут повседневностью и нормой жизни? Это ведь то сокровенное «Бýди! Бýди!», что вышло из кельи старца Зосимы как несмелая мечта отдельных высоких праведников и духовидцев — и уже какой большой земной путь пройден к ней! Всеобщее бесплатное образование, бесплатная медицина, бесплатное жильё, чего, уверяю вас, больше нет нигде в мире; повсеместное просвещение, общая любовь к книге, воспитание с детства чуткости к художественному творчеству — разве всё это уже не шаги к заветному «Бýди! Бýди!»? Да, они ещё недостаточные, но уже какие значительные! Какая другая страна, кроме Советского Союза, сумела ещё так приблизиться к этой мечте?

— К чему приблизиться, к чему? — перебила я. — Я вас не совсем понимаю: я не знаю ничего про старца Зосиму, и что такое «Бýди!»? К коммунизму? Или к царству божьему?

— К обществу, преображённому в духе Христа!

— Ко второму, значит. Очень любопытно, очень… Только в нашем «царстве божьем» нет бога, вы это забыли!

Август поставил чашку на столик и вернулся туда, куда стоял. Выпрямился, облокотившись спиной на гарнитур «Вечер».

— Да, — согласился он тихо. — У вас нет Бога. И на этом вся страна однажды может споткнуться. Долго мы смотрели друг на друга, ничего не говоря.

Жгуче интересно и жутко слушать такие рассуждения. Не в первый раз я слышала критику «самого справедливого строя», и слушала очень внимательно, не из склонности к бунту, а из желания разобраться, понять, что правда. И сейчас я пыталась не пропустить ни слова, поэтому, хоть не поняла и половины, поняла одно: это — совсем непривычные для меня идеи: не Солженицын, и не Сахаров, и не «Голос Америки» даже. Что-то, зачерпнутое из другого водоёма мысли, и, наверное, это более глубокий, совсем особый водоём. Что-то, пожалуй, русское, до чёрной земли русское, но только явно не советское, по крайней мере, не «советское» в духе «Взвейтесь, кострами!», это уж наверняка. И разве это критика? Это похвала, но с какой неожиданной стороны! Уж наверняка ни ортодоксы, ни сахаровцы не согласятся с такой похвалой.

Откуда он взял все эти мысли?

Кто он такой, чёрт его побери?