Тени и зеркала

"Дерево. Тень. Земля под деревом для корней. Корявые вензеля. Глина. Гряда камней. Корни. Их переплет. Камень, чей личный груз освобождает от данной системы уз. Он неподвижен. Ни сдвинуть, ни унести. Тень. Человек в тени, словно рыба в сети. Вещь. Коричневый цвет вещи. Чей контур стерт. Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт. Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза». (Иосиф Бродский. Натюрморт) ПРОЛОГ Долина Отражений. 3909 год от Сотворения (по современному летоисчислению – за 63 года до падения Дорелии, последнего королевства Обетованного)   Альен смотрел, как чёткие ряды символов покрывают зеркальную раму. Точнее, не покрывают, а выходят изнутри – пробиваются из слоёв серебра, словно немыслимые насекомые, и властно захватывают гладкую поверхность. В полной тишине они множились, обретали чёткость, переплетались зубцами и усиками, вплотную приближались к стеклу, наливались белым свечением… Что и говорить, завораживающее зрелище. Альен не впервые видел, как Отражения накладывают заклинания на свои зеркала, но красота и математическая точность этого действа, где была важна каждая мелочь, по-прежнему поражали его. По здешним меркам он рано удостоился чести побывать в одном из трёх Зеркальных домов – или, на языке Отражений, Меи-Зеешни: его впустили в залы, полные магических зеркал самых разных свойств и размеров, уже на исходе второго года обучения. Однако подлинная святая святых находилась здесь, в Меи-Валирни, за закрытыми дверями которого эти зеркала отливались и насыщались волшебством. И доступ сюда был подлинной честью; многие ученики-люди покидали Долину, так и не добившись её. Именно над этим зеркалом наставник Альена, Фаэнто, корпел не первую неделю: любая ошибка могла превратить изделие в заурядный кусок стекла. Простая прямоугольная рама сковывала тончайшее и прочнейшее в Обетованном стекло размером со среднюю книгу; увеличенную копию обычно отливали после удачных опытов с маленькой. Чуткие пальцы Фаэнто, одного из лучших мастеров-зеркальщиков, скользили по раме, следуя за узором ментальных конструкций. – Почти готово, – тихо сказал он, оставив на зеркале облачко пара от дыхания. – Теперь только закрепить и проверить. – Принести раствор? – спросил Альен, поднимая взгляд. Фаэнто кивнул, задумчиво созерцая результат; его впалые щёки чуть разрумянились, а тёмные прядки на лбу намокли от пота. После работы над зеркалами он всегда выглядел усталым и погружённым в себя – ещё сильнее, чем обычно. Альен поднялся из-за стола, зашипев от боли в затёкшей спине, и отошёл к полкам, заставленным рядами флаконов и бутылочек. На некоторых из них красовались этикетки, подписанные трудившимися в Меи-Валирни Отражениями – «Экстракт жимолости», «Заговорённый песок», «Яд чёрной феорнской гадюки»… Кое-где он узнавал и чёткий, крупный почерк Фаэнто. И всё же большинство сосудов давно остались без подписей и вообще содержались крайне неопрятно: в магической лаборатории царил творческий беспорядок, с которым приходилось мириться всякому, кто связывал свою жизнь с Долиной. Альен привычно передал наставнику нужный флакон; Фаэнто вытащил пробку, щёлкнув по ней ногтем, и с победоносным блеском в глазах – серо-стальных, как у всех Отражений, – пролил несколько вязких капель на заколдованное стекло. Они впитались с негромким шипением, как если бы зеркало было пористым; знаки исчезли с рамы, просияв в последний раз. – Это твоя лучшая работа, Фиенни, – с искренним благоговением произнёс Альен, возвращаясь на своё место; гордость за учителя и друга переполняла его больше, чем признание собственного скромного участия. Только в такие моменты он и мог позволить себе называть его уменьшительным именем, как принято у людей. – Прекрасная идея и прекрасное исполнение. Фаэнто хмыкнул; его узкое, чуть вытянутое лицо озарилось спокойной улыбкой. – Не люблю, когда ты так нагло льстишь… А об исполнении мы ещё не всё знаем, – едва касаясь, он поставил на стекло кончик мизинца. – Каков наш главный постулат при обращении с Даром? Альен поморщился. – Соблюдать осторожность. Я не мальчик, Фиенни, не обязательно каждый раз напоминать… Зеркальщик насмешливо поднял бровь. Его мизинец сильнее надавил на стекло, которое подёрнулось чем-то вроде серебристого тумана. – Тебе нет ещё и двадцати. Твой народ, наверное, единственный в Мироздании считает зрелыми мужами таких юных существ. Альену не нравилась эта тема: пускаясь в рассуждения о различиях во взглядах и образе жизни людей и Отражений, Фиенни часто допускал презрительный тон, в другое время совсем ему не свойственный. Он и сам, проведя несколько лет в Долине, был невысокого мнения о своих сородичах (люди, окружавшие Альена в прославленной Академии и даже в семейном замке лорда-отца в Ти’арге, оставили о себе слишком мало хороших впечатлений), но признать это наедине с собой легче, чем согласиться с Отражением. Альен снова перевёл внимание на зеркало. – Так или иначе, уж об этом я могу судить. Оно ведь идеально. Его можно нести к Старшему без всяких проверок. – Этого никогда нельзя делать, – Фаэнто с притворным укором покачал головой, но глаза у него улыбались. – Не заставляй меня думать, что годы усилий пошли насмарку. Твоя горячность когда-нибудь тебя погубит. Альен сдержал возмущение. Горячность?.. Его часто считали нелюдимым, мрачным, высокомерным; мать, будучи в дурном настроении (то есть почти всегда), повторяла, что у него каменное сердце. Но горячность? Впрочем, Фиенни знает его лучше кого-либо другого. Возможно, об этом стоит поразмыслить. Но только не в связи с магией, конечно же. – Хорошо-хорошо, давай проверим, – он вздохнул. Фаэнто через стол протянул ему раскалившееся от волшебства зеркало. – Ты первый. – О нет. Это опять будет неинтересно. – Глупости. У тебя очень яркие сны, – в негромком вкрадчивом голосе сквозило лукавство, и Альен чуть не рассмеялся. – Ты меня этим не смутишь. Сам же учил ставить блоки на сознание. – Но не учил обходить их, – с таинственным видом возразил наставник. Альен немного занервничал: этого ещё недоставало… – У меня есть амулет из кости вепря. – Какой именно? – Нательный. Кость черепная. И это была самка. Фиенни вздохнул. Настала его очередь быть побеждённым. – Ну что ж, ты делаешь успехи… Но хватит болтать. Что-нибудь поновее, пожалуйста. У Альена осталось последнее средство. – Я не запоминаю сны в последнее время. Правда. Лучше исказить воспоминание. Фиенни кивнул; Альен чувствовал исходящие от него волны нетерпения. Настроившись, он придвинул к себе зеркало. Хотя Отражения легко пользовались магией и без зеркал, они многие века были основой их жизни и главными проводниками Дара. Когда Альен обнаружил у себя способности волшебника и покинул Академию, он был подростком, почти мальчиком, и даже представить не мог, каким разным целям служат зеркала, какие разные оттенки колдовства нужны для них. Но очень скоро он увидел в этом поэзию – может быть, более высокую, чем заключённая в старых книгах и свитках или творимая менестрелями для ублажения лордов и королей. Конечно, этому способствовало и то, что его учителем стал именно Фиенни. Альен замечательно его знал – и всё же ни секунды не сомневался, что целые бездны этой загадочной души скрыты от него. Временами это приводило его в отчаяние; но, общаясь с Отражениями, поневоле начинаешь к этому привыкать... Зеркала для воспроизведения воспоминаний и событий прошлого существовали в Долине очень давно, но Фиенни первым довёл до конца опыты по их усовершенствованию: он получил уникальное зеркало, в которое любой Одарённый сумел бы вложить ещё и память о никогда не случавшихся событиях – то есть сны и намеренно изменённые воспоминания. Это помогло бы приблизиться к тончайшим материям, о которых маги и учёные Обетованного до сих пор могли только мечтать. Сосредоточившись на гладкости серебряной рамы и безукоризненной чистоте стекла, Альен старался не думать о том, как это может быть использовано нечистыми руками – например, в людских политических интригах. Неисчерпаемые возможности для подлога и обмана. Его лорд-отец наверняка оценил бы это... Альен вздрогнул от почти физического отвращения. – Ну же, – тихо поторопил Фиенни. – Неважно, что именно. Альен взглянул на стекло, где уже роились неясные образы. Он выбрал день, когда отец представил его ко двору в Ти’арге. Когда-то он вообще хотел оставить сына там в качестве пажа… Слава всем богам и духам, что эта участь досталась Мелдону – он был тремя годами младше, но куда лучше подходил для неё. Альен отпустил своё сознание, позволив ему влиться в неживой предмет; он ощутил пульсацию чар, наложенных Фиенни, и провёл собственную память по уже проторенным каналам – это было так же легко и отрадно, как идти по утоптанной, старой тропе, когда вокруг чаща. Воспоминание было ярким, поэтому вскоре фигуры в зеркале обрели чёткость и цвет. Воспринятое девятилетним мальчиком, всё казалось слишком большим и до болезненности многоцветным. Зеркало пока не отражало звуки, но Альен помнил и их – невообразимый шум, поразивший его после тишины родных стен и окрестных полей. Играли музыканты (многие – на таких странных инструментах, которых Альен, сдержанно относившийся к музыке, не встречал ни до, ни после этого), шуршали дорогие ткани одежд и портьер, на небольшом обеде, который король давал лишь для самых именитых и близких, звенели изящные приборы… И, конечно, голоса – говорили все и обо всём, говорили непрерывно, так что в волнах слов новичку легко было захлебнуться. Теперь, спустя много лет, Альен мог представить, сколько по-настоящему опасных, губительных слов могло быть сказано там, среди витиеватых фраз. Ти’арг никогда не мог похвастаться ни размерами и изобильной землёй, как Дорелия, ни военной мощью, как северный Альсунг или степное Шайальдэ, но здешний королевский двор по праву считался самым изысканным и учёным в Обетованном – да и как ещё могло быть в стране, столица которой когда-то выросла вокруг первой на материке Академии. В тот далёкий день Альена свалила лихорадка: в жару и головной боли он бредил мечами рыцарей, огромными гобеленами, душными ароматами духов… И сейчас мужчины в зеркале вновь были снисходительно-равнодушны, а женщины умилялись над застенчивым мальчиком, сверкая белозубыми улыбками. Старого короля Тоальва Альен видел только раз и мельком, так что его образ удалось восстановить трудом. Альен вплёл его, как последний штрих, и открыл глаза, переводя дыхание. – Замечательно, – пробормотал Фиенни, поглощённый зрелищем в зеркале и явно довольный. – Ты уже внёс искажение? – Альен кивнул. – Я не могу найти. Действительно не вижу. Чудесная работа. – Смотри на его величество. Фиенни прищурился – и через несколько секунд расплылся в улыбке. – Дерзко, надо сказать… Я бы и внимания не обратил. Он тогда ещё мог передвигаться самостоятельно, ведь так? Польщённый Альен подтвердил это. Действительно, он никогда не встречал короля в нынешнем состоянии – прикованным к специальному креслу на колёсах, которое для него разработали механики из Академии. Болезнь разбила старика лет пять назад, когда Альен уже находился в Долине, вдали от отчего королевства. И сейчас он сознательно подменил его облик, внушив Фиенни правдоподобную иллюзию. – Ты превзошёл себя. Не зазнайся, – с усмешкой Фаэнто пододвинул зеркало обратно к себе. – Теперь моя очередь. Попробуем со снами. Он выбрал сон о Кезорре – вероятно, старый, потому что бывал там давно. Образы перетекали друг в друга легко, будто волны одной реки; в очередной раз Альен с белой завистью подумал, что ему никогда не добиться такого уровня, – просто потому, что волшебство у Отражений в крови. В пронзительно-синее небо уходили купола воздушных храмов и дворцов, фонтаны и статуи прятались в кущах южной растительности, смуглолицые люди толпились на узких улочках, прогретых солнцем… Всё там напоминало реальность, но на деле было далеко от неё так же, как в любом сне, – и так же безумно, как во сне любого Отражения. Вскоре Альен понял, что в покой и красоту вмешались нотки тревоги: во сне Фиенни бежал, почти летел по мощёной дороге, и что-то преследовало его. А потом он увидел, что именно, – и почувствовал, как желудок сжался в комок. Исполинское, кроваво-красное существо с кожистыми крыльями, со змееподобным телом, покрытым сверкающей чешуёй. Оно парило над крышами домов и превосходило размерами любой из них, почти касалось черепицы брюхом… Фиенни бежал от него, задыхаясь, всё быстрее – а люди вокруг оставались беспечными и даже не удосуживались взглянуть вверх… Со сдавленным стоном настоящий Фиенни отпрянул от зеркала; Альен заметил, что для этого потребовалось физическое усилие – как если бы его приварило к раме. Разрывать контакт так резко было опасно, но, видимо, сейчас это его не заботило. Он закрыл глаза рукой, точно спасаясь от боли, и порывисто встал. – Ты никогда не… – начал Альен и осёкся. Его охватил беспричинный страх – а ещё предчувствие беды. Что-то не так. Фиенни отошёл к узкому окну, за которым застыл промозглый пасмурный день: конец осени в Долине сполна давал о себе знать. Он шире приоткрыл ставни, и порыв ветра ворвался в помещение, разметав бумаги на столе. Потом жадно вдохнул. Альен терпеливо ждал, пока он заговорит. – Я хотел взять другой сон, – тихо сказал наконец Фиенни. – Такого давно не случалось – чтобы я не мог контролировать… Прости меня. – За что? – растерялся Альен. – Ничего ужасного я не видел. Разве что… – Разве что? – Дракон… Был намного ярче, чем всё остальное. Намного… живее. Зеркала обычно показывают так реальные впечатления. Не сны. Он напрягся, ожидая ответа. Фиенни горько усмехнулся. Его профиль казался особенно печальным, даже беспомощным на фоне сплетавшихся голых ветвей за окном. – Живее… Да. Стоит ли лгать, раз я уже себя выдал. – Но… Как это может быть? Я хочу сказать… – Альен окончательно смешался и тоже встал. – Драконов давно нет в Обетованном, ведь так? Вот уже несколько веков, как последние из них покинули материк… Когда укрепились людские королевства. Много поколений не видело их, только кости находили. Я не прав? – Прав, конечно, – Фиенни взглянул на него, и Альену стало страшно от неизбывной тоски у него в глазах. – Мои сородичи да редкие Одарённые люди вроде тебя – последние следы магии на этой земле… Но мир не ограничен Обетованным. Всё это известно тебе… Мои предки называли так этот материк – как раз потому, что стремились сюда, потому что пришли из-за моря… Как и твои. Где-то там наша прародина. – Значит, туда улетели и последние драконы? – от одной мысли об этом у Альена кружилась голова. – Но как тогда ты мог видеть их? Или хотя бы этого, красного?.. Ведь все знают, что никто не нашёл земли дальше островов Минши. Лучшие мореходы гибли… Почему ты никогда не рассказывал мне? Альен шагнул в сторону от стола – ему нужно было быть ближе к Фиенни, даже говорить о таком в полный голос казалось кощунством или безумием… И услышал громкий стук. Машинально отпрыгнул от растекавшейся лужи – он опрокинул жестяную чашу с краской для стекла, которую кто-то из Отражений или учеников по рассеянности оставил в лаборатории. Краска оказалась алой. Альен улыбнулся своей неловкости, но улыбка вышла какой-то нервной. Он поднял руку, чтобы очистить пол с помощью Дара, однако Фиенни прервал его: – Возьми лучше тряпку. Краска, скорее всего, уже зачарована, – красный шлейф подползал к его ногам, и он задумчиво смотрел на него. – Будь здесь Ниамор, она сказала бы, что это дурное предзнаменование. – Ну, Ниамор слишком суеверна, – отозвался Альен, радуясь, что обстановка несколько разрядилась. Он вытер краску, ожидая возможности возобновить расспросы, но потом не добился от Фиенни ни слова о драконе. И на следующий день – тоже. А ещё через день Фиенни не стало. Вот тогда-то любые вопросы и потеряли смысл.   ГЛАВА I Западный материк. 3916 год по человеческому летоисчислению (за 56 лет до падения Дорелии)   Лес был болен. Целый его кусок выделялся на живом зелёном теле, как уродливая заплата. Деревья стояли мёртвые, скрючившиеся и посеревшие, и земля больше не питала их корни. Но они не просто высохли: с высоты Тааль могла видеть чёткую границу, за которой всё было в порядке, как раньше. Это просто ненормально. Тааль нахмурилась. Самое тревожное – что это не первый подобный участок, встреченный ею. Она поймала крылом встречный поток воздуха и начала снижаться плавными кругами. Ветер ерошил перья и приятно охлаждал разгорячённое лицо. Взмах, другой, третий – и она позволила себе парить, наслаждаясь лёгкостью, которой невозможно испытать где-то ещё, кроме неба. Утро стояло ясное, рассвело совсем недавно, и редкие полупрозрачные облака не скрывали причудливых переливов лилового и голубого. Дышалось удивительно свободно. Тааль любила такую погоду – что ещё нужно, чтобы вдосталь полетать? Прямо под ней лежал участок леса, где суровые разлапистые сосны поделили власть с пихтами, почти полностью оттеснив к югу ясень и нежную липу. Заросли были такими густыми, что с высоты Тааль различала только сплошное тёмно-зелёное море да редкие вкрапления белесого тумана, который к исходу ночи скопился в ложбинах между холмами и сейчас медленно таял. Земля стремительно неслась ей навстречу. Достигнув нужной точки, Тааль наклонилась вперёд: пора было спускаться, а о таких моментах ей каждый раз приходилось себе напоминать, отказываясь от счастья быть в воздухе. Что и неудивительно: здесь её место, место всех из народа майтэ. Тааль часто рассказывали о её дедушке, который обладал невероятным размахом крыльев (даже по меркам её соплеменников, довольно крупных) и однажды был так захвачен полётом, что просто не вернулся из него. Наверное, не смог побороть соблазн – или не захотел перебарывать. На больном участке деревья не только обнажились, но и так изменили форму, что Тааль не узнала их пород. Трава была точно выжжена каким-то немыслимым пожаром – мгновенным и охватившим маленькую площадь; однако стволы не казались обугленными, нигде не виднелся пепел, а почва приобрела желтовато-серый цвет и покрылась трещинами. Тааль кружила над этим местом, недоумевая: она впервые решилась спуститься настолько низко к участку, охваченному такой вот пугающей болезнью, и теперь не могла понять, в чём её причины. Боль, волнами исходящая от земли, тяжелила ей крылья, лишала сил – случилось нечто дурное и тёмное, но что именно?.. Неведомая зараза не распространялась сплошным потоком, а очагами прорывалась то тут, то там; никакая древесная болезнь на памяти Тааль не вела себя подобным образом. Надо обратиться к Ведающему – прав был отец, когда советовал ей это. Она сегодня же полетит к нему. Пока Тааль задавалась вопросом, могли ли так повредить лесу какие-нибудь новые в их местах паразиты-древоточцы, на границе здорового и заражённого участков обозначилось шевеление. Тааль пригляделась и различила чёрное пятнышко, переползавшее из одной косой древесной тени в другую. Не может быть… В ужасе развив самую большую скорость, на какую только была способна, Тааль снизилась и сложила крылья. Иссушённая земля обожгла ей ноги, и она разжала когти, стремясь сохранить равновесие. «Пятнышко» оказалось другой майтэ, небольшой и совсем юной. Её округлое тело покрывало блестящее оперение – густое и такое непроницаемо-чёрное, что Тааль вспомнила о матовой, без оттенков, черноте бессловесных воронов. У основания шеи перья заканчивались, открывая белую кожу; на лице под ворохом чёрных же локонов сурово сверкали огромные зелёные глаза. Майтэ была красива чужеземной, дикой красотой, но сердце Тааль сжалось не от восхищения, а от боли: незнакомка неуклюже переваливалась, беспомощно волоча по земле крыло, насквозь пронзённое стрелой. Покосившись на Тааль, она невозмутимо продолжила путь – не издала ни звука. Тааль на её месте, должно быть, уже спела бы песнь боли, встревожив всю округу. – Погоди! – Тааль подбежала и клювом взялась за древко стрелы. Чёрная майтэ поморщилась и отпрянула. – Не надо, – голос у неё был с хрипотцой – не певческий, но приятный и звучный. – Я пыталась её вытащить. Бесполезно. – Кто сделал это с тобой?.. Незнакомка ответила не сразу, для начала смерив Тааль оценивающим взглядом – будто проверяла, стоит ли ей доверять. – Кентавры, конечно. В мире нет лучников лучше. – Но кентавры не враждуют с такими, как мы, – изумилась Тааль. – С такими, как ты, – быть может, и нет, – и раненая продолжила путь: видно было, что каждый шаг даётся ей с трудом. Оправившись от смятения, Тааль снова догнала её. – Но куда ты идёшь? Поблизости нет гнездовий… – К своим, – майтэ упрямо тряхнула головой. – Наши целители вытащат её. Сумей я лететь, я бы не шла пешком. – Но к нам ближе, где бы ты ни жила… И у нас тоже хорошие целители, – Тааль помедлила, надеясь не показаться дерзкой. – Я не сомневаюсь в твоей храбрости и выдержке, но не могу оставить тебя вот так. Моё гнездовье на Высокой Лестнице. – Я слышала о ней. Странное место для жилья, – с сомнением протянула незнакомка, и её лицо вновь исказила гримаса боли. – А впрочем, благодарю тебя, – добавила она, смягчившись. – Но не понимаю, как ты намерена мне помочь. Разве что поползёшь вместе со мной, точно жалкая гусеница… Тааль с облегчением выдохнула – она почему-то ужасно боялась, что чужеземка не согласится. Среди её соплеменников встречались такие же гордые майтэ – в любой помощи они видели унижение. – Жди меня здесь, я всё улажу. Туда и назад, – она расправила крылья, готовясь взлететь, и сразу смутилась от своей оплошности: – Прости, я забыла спросить твоё имя… Я Тааль. – Гаудрун, – кивнула чёрнопёрая. – Честь летать с тобой, Тааль… Вот когда понимаешь, – она через силу усмехнулась, – как мало смысла бывает во всех этих вежливых фразах. *** На зов Тааль откликнулись двое стражей-воинов – Гвинд и Руоль, которые как раз несли караул и скучали, нарезая круги возле Высокой Лестницы. Тааль знала их обоих чуть ли не с той поры, как вылупилась из материнского яйца, и оба были достаточно рослыми, чтобы воплотить её замысел. По её просьбе они позаимствовали у целителей искусно сделанное покрывало из прессованной травы и, зажав его в когтях, легко доставили Гаудрун к гнездовью. Юный Гвинд (о таких говорят – «недавно расстался с пухом») заметно робел перед чужеземной красавицей с простреленным крылом, зато Руоль выпятил грудь, распушил золотисто-коричневые перья и вообще весь полёт старательно хорохорился. Гаудрун, впрочем, не обращала на его потуги никакого внимания. У подножья Лестницы они расстались: целители испокон веков вили гнёзда на нижних ступенях, а Тааль решилась отправиться на вершину, к Ведающему – всё равно она бы только помешала тем, кто действительно мог помочь Гаудрун. Она летела вверх, глядя, как пробуждаются последние обитатели гнездовья – пожалуй, самые заспавшиеся: майтэ просыпаются с рассветом и засыпают с закатом. Ночь – время хищников, и опасно быть в темноте хоть на земле, хоть на небе… Лестница была, наверное, самым грандиозным сооружением, оставшимся в этих местах от их прежних жителей. От Неназываемых. Единственные их следы в лесу, на холмах и равнинах, у берегов пенистых речек и спокойной Великой Реки – странные развалины; по виду большинства Тааль даже предположить не могла, для чего они использовались и как Неназываемые должны были выглядеть, чтобы построить всё это. Высокая Лестница, сложенная из серых и пёстрых камней, поистине огромная, уходила в самое небо, заканчиваясь плоской площадкой. Старшие майтэ говорили, что раньше она была только частью храма Неназываемых, которые давно ушли на юг, за Пустыню Смерти. На площадке же они якобы приносили жертвы тем, кому поклонялись. В этом Тааль уж точно не видела смысла: как можно поклоняться кому-то живому – а значит, столь же слабому и бренному, как ты сам?.. Майтэ возносят молитвы лишь небу и ветру, да ещё песням, которыми полнится мир. На гигантских ступенях Лестницы, захваченных мхом, травой и стеблями вьющихся растений, когда-то расположилось большое поселение: предки Тааль сочли это место более пригодным для жилья и безопасным, чем многие естественные укрытия, и один за другим стали вить здесь гнёзда. Лестница возвышалась посреди леса, так что далеко летать за ветками и кормом не приходилось, а относительно свободное пространство вокруг облегчало обучение птенцов. Время неотвратимо разрушало Лестницу, но зато в нишах, образованных выпавшими камнями, было удобно прятаться от дождя и молний, а на верхних ярусах – от голодных ночных существ. В общем, Лестница превратилась в такую же нормальную, уютную часть леса, как любое дерево; от неё, исходящей гамом, неопрятно покрытой перьями и засохшим помётом, на Тааль веяло домашним теплом. Среди разбросанных по ступеням гнёзд попадались и совсем маленькие – овдовевших или пока не нашедших пару майтэ, – и огромные, где ютились крупные семьи. Тааль на лету отвечала на приветствия знакомых – коротко, потому что торопилась; при виде младенцев, похожих на писклявые пуховые комочки, и матерей, сонно устроившихся на яичных кладках, она не могла удержаться от улыбки. Кокетка Дориаль старательно вычищала золотистые перья (она ненадолго прервалась, когда мимо пролетал Руоль, и бросила неприязненный взгляд на Гаудрун); Вигелин, дядя Тааль, готовился к вылету за червями и орешками для многочисленных детей; седой Фауран, перья которого почти вылезли, а клюв сточился от дряхлости, просто отогревался в солнечных лучах, зажмурив глаза. Кто-то упражнялся в пении, и Тааль сразу расслышала фальшь за искусной техникой: песня требует полной отдачи, до боли пылающего сердца, и в ней невозможно солгать. Тааль знала очень мало истинных певцов: во всём гнездовье их нашлось бы не больше десятка. Ведающий был на месте – в своём просторном, крепко сделанном гнезде на плоской площадке выше окрестных древесных крон. Старый, почти как Фауран, Ведающий сохранил сильные крылья и роскошное, густое оперение, в котором чёрные и молочно-белые перья складывались в причудливый узор. Он, видимо, только что покончил с простым завтраком из кореньев и теперь задумчиво созерцал камешки, разложенные по дну гнезда. Он даже не повернулся, когда подлетала Тааль, хотя обладал самым острым слухом из всех, кого она знала. – Доброго дня, мудрейший, – тихо сказала она, захватив когтями край гнезда. Она никогда не боялась Ведающего – в нём вообще не было ничего грозного или пугающего, – но слишком благоговела и всегда сжималась от робости, приближаясь к нему. Ведающий кивнул ей – ласково и просто, без всякой снисходительности, которой часто грешат мужчины и старшие. – Доброго дня, дитя. Он и правда добр – давненько я не видел такого чудного неба. Он послал влюблённый взгляд небосводу, раскрывавшемуся над ними, и Тааль ощутила, как все тревоги и сомнения покидают её. Иногда ей казалось, что главное знание Ведающего – о том, как вернуть покой в душу другого, не прилагая никаких особых усилий. – Я только что вернулась с утреннего полёта, – несмело начала Тааль, спрыгнув в гнездо. – И видела кое-что… Необычное. Уже не впервые. Вы, скорее всего, уже знаете это, но я не могла не сказать… – она замялась и мысленно обругала себя трусихой. Склонив голову на бок, Ведающий терпеливо ждал, пока она подберёт слова. – Лес умирает. Уже в нескольких местах происходит что-то дурное… Я не знаю, как это выразить, но чую, что это не обычная хворь. Не из тех, о которых Вы нам рассказывали. Зараза в земле и воздухе, она не щадит ничего живого. – А тебя? – вдруг спросил Ведающий. Тааль изумлённо заглянула ему в глаза – добрые и такие уставшие, под нависшими морщинистыми веками. – Меня?.. – Да. Ты ведь живая. Тебя зараза щадит, как ты думаешь? – Я… Не знаю. Моё тело и разум здоровы, – Тааль осеклась, прислушиваясь к себе. Сомнение кольнуло её: к чему клонит Ведающий? Может быть, с лесом на самом деле всё в порядке, а причина её страхов – в ней самой? Может быть, она утратила то, что майтэ ценят превыше всего, – гармонию?.. – Но мне было очень плохо возле таких мест. Меня будто жгли изнутри – и было так… Тоскливо. Лишь сейчас она ярко вспомнила свои ощущения – и поёжилась. Отчаяние… Да, наверное, это зовут отчаянием. Беспричинное – и потому ещё более жуткое. С бесплодными мыслями о том, что она одна, совершенно и навсегда одна в мире. – Всё верно – ты же часть леса, – в глубокий, ровный голос Ведающего закралась печаль. – И ты права, дитя. Конечно, ты не сообщила мне ничего нового, но я ждал твоего прилёта: ты должна была заметить это одной из первых. Ты особенно тонко чувствуешь искажения красоты, Тааль, а эта, как ты назвала её, «зараза» – одна из самых уродливых вещей на свете… Подойди сюда, – он поманил гостью крылом – таким большим, что тень от него закрывала половину гнезда. Тааль робко шагнула к коричневым камешкам. – Смотри, – Ведающий дотронулся до одного из них кончиком клюва. Камешек вздрогнул, и Тааль отшатнулась – как растение выпускает споры, он выпустил из себя восемь членистых ножек и две клешни. На её глазах гладкая поверхность преобразилась в ребристый панцирь, и крошечное тельце увенчалось длинным, угрожающе загнутым хвостом. Странное существо принялось перебирать ножками и двинулось к Ведающему, направив на него еле различимое жало на кончике хвоста. Тааль охватила брезгливость. – Кто это?.. – Каменный скорпион из Пустыни Смерти. Три дня назад наши разведчики принесли мне нескольких – и на моей памяти это первая их колония в лесу. – Но как они прижились у нас? Ведь здесь для них чужой климат… – от упоминания Пустыни Тааль пробрала дрожь: само слово пахло гибельным жаром и безлесой, беззащитной землёй, придавленной слоями песка. Ведающий вздохнул. – Это и для меня загадка. Но их появление и то, что ты видела, – грибы из одной грибницы. Пустыня не первый год ползёт всё дальше на север, к нам… Она подбирается исподтишка, проникает под кожу леса, а мы видим нарывы – и пока, увы, не знаем, как с ними бороться. Тааль задумалась, наблюдая за скорпионом, который запутался в веточках на дне гнезда и теперь, неуклюже завалившись набок, беспомощно барахтался. Почему-то она испытывала скорее гадливость, чем жалость. А слова о Пустыне ей совсем не нравились: Ведающий говорил о ней, точно о существе с собственной волей. – То есть… Она сама ведёт себя так? Вот так необычно расширяется? – осторожно спросила Тааль. Ведающий зорко взглянул на неё. – Ты считаешь, что она на такое способна? Тааль снова смутилась. Она всегда со стыдом, хотя и с готовностью, признавалась в своём невежестве. – Не знаю, мудрейший. Я вообще мало знаю о Пустыне – только то, что нам там не выжить…  – Конечно, не сама, дитя, – скорбно ответил Ведающий. В воздухе неподалёку раздались чьи-то голоса, и он прикрыл крылом скорпиона, не дотрагиваясь до него. – Только магия может управлять этим. Чёрное колдовство тех, кто живёт за Пустыней, на юге, – он вздохнул. – А ещё на востоке, за морем. Не первый год я чувствую, что слишком многое идёт не так. Равновесие рушится, и теперь зараза добралась до нашего Леса… – он помолчал. Стало так тихо, что Тааль боялась дышать. Ей было не по себе от откровенности Ведающего: зачем, почему он говорит подобные вещи – великие, страшные вещи – ей, не способной понять их?.. Она с трудом разжала клюв, но вместо связной фразы выдавила лишь горестную трель. – Снизу мне уже рассказали, что ты встретила раненую майтэ на больной земле, – продолжил Ведающий, глядя теперь куда-то поверх её головы. – Она что-нибудь объяснила? – Что кентавры подстрелили её… Мне и это странно слышать, мудрейший. Разве кентавры нам не друзья? Ведающий вздохнул ещё более тяжко, подвернул под себя лапы и уселся – в рассеянности чуть не придавив скорпиона. Тот в панике выбежал на середину гнезда, втянул жало и свернулся в комок, приняв прежний безобидный облик. – Нашему гнездовью – пока да, но не всем майтэ. Это одна из новостей, которые меня не радуют. Надо бы расспросить подробнее эту девочку… Я буду благодарен, Тааль, если ты сделаешь это. Тааль не сразу осознала, что Ведающий впервые назвал её по имени, но поспешно закивала. – Конечно. Но значит ли это, мудрейший… – она замялась, – что кентавры в союзе с теми… за Пустыней? И кто они такие?.. Она осеклась, ожидая отповеди или просто мягкого ответа о том, что её это не касается. Однако на лице Ведающего вместо недовольства отразилась боль – так, как если бы она заговорила о какой-то давней его утрате. Впрочем, такой утраты ведь не было и не могло быть: Ведающие отходят от своих семей, едва встав на крыло, а потом никогда не ищут себе пару и не выводят детей. Таков закон. – Разве ты ещё не поняла? – Ведающий кивнул на раскрошившийся камень. – Наши прекрасные и жестокие братья. Те, кто построил эту Лестницу.